люди слушают собственную речь или читают ими написанное, их не оставляет неприятное ощущение фальши происходящего.
Помню, вы как-то сказали, что не станете помещать в книгу свои сны, потому что сны не считаются суждениями, тем более приятно видеть среди ваших гибких суждений сон, тот самый, который вы мне давным-давно рассказали, о вас и Эвридике. Конечно, я теперь думаю, нет ли в вашем сне скрытого призыва о помощи. Жалко, что вы такой одинокий. У каждого человека кто - то должен быть, на кого можно положиться.
за права человека и тому подобное, так вы себя позиционируете, но вот какой вопрос я себе задаю: Если он реально верит в эти самые права человека, что же он за них на деле не борется? Что у него в послужном списке? И вот каков ответ, согласно моим изысканиям: Его послужной список совсем не так уж крут. Если на то пошло, он пуст.
15. Об Антье Крог
Вчера в одной передаче Антье Крог[47] читала свои стихи в переводе на английский. Если не ошибаюсь, это было ее первое выступление перед австралийской публикой. Поэзия Антье Крог отнюдь не камерная — Крог пишет об исторических событиях в Южной Африке, пришедшихся на годы ее жизни. Поэтическое мастерство соответствует поставленной задаче и не останавливается в развитии. Абсолютная искренность, подкрепленная острым женским умом, и бездонный колодец горького опыта. В ответ на ужасные зверства, которым она явилась свидетельницей, на боль и отчаяние, ими вызванные, Крог обращается к теме детства, будущего людей, к неистребимой способности возрождаться из пепла.
В Австралии ни один автор не сравнится с Антье Крог по накалу чувств. Мне кажется, Антье Крог — явление почти русское. И в Южной Африке, и в России люди порой ведут жалкое существование; но как же восстают против него гордые души!
Алан говорил, что вы сентиментальный. Не понимаю, почему. Сентиментальный социалист, вот как он вас называл. Разумеется, в уничижительном смысле. Я никогда всерьез не слушала Алановы проповеди, если они вас касались. Он думал, вы на меня слишком влияете, потому-то вас и невзлюбил. Хотя для вас, конечно, это не новость.
16. О том, каково быть моделью фотографа
В книге Хавьера Мариаса «Жизнеописания»[48] есть эссе о фотографиях писателей. Среди репродукций фотопортретов имеется фото Сэмюеля Беккета — Беккет сидит в углу пустой комнаты. Вид у него настороженный; вот и Мариас называет взгляд Беккета «затравленным». Вопрос: чем или кем затравлен, загнан Беккет? Наиболее очевидный ответ: Беккет загнан фотографом. Неужели Беккет действительно по доброй воле решил усесться в углу, в точке пересечения трех пространственных осей, и устремить взгляд снизу вверх, или это всё-таки фотограф его убедил? В такой позе, под десятью, или двадцатью, а то и тридцатью вспышками фотоаппарата, да еще когда над тобой нависает некто, трудно не чувствовать себя затравленным.
Известно, что фотографы приступают к фотосессии, уже имея предубеждения, зачастую из разряда клише, о том, что за человек объект съемки, и стараются подтвердить свои клише в снимках, которые они, в соответствии с идиомой, принятой в английском языке, берут, а не делают. Фотографы не только придают объектам съемки позы, диктуемые клише, но и, вернувшись в студию, выбирают из снимков максимально приближенные к клише. Вот мы и пришли к парадоксу: чем больше времени фотограф уделяет достоверности, тем меньше шансов, что он отдаст ей должное.
Должна сказать, когда вы впервые назвали себя анархистом, я изменила свое о них мнение. Я думала, анархисты носят черное и пытаются взорвать здание парламента. Вы, похоже, анархист особого рода, очень тихий и культурный.
17. О размышлениях
Если бы меня заставили навесить ярлык на собственную разновидность политической мысли, я бы назвал ее пессимистическим анархическим квиетизмом, или анархическим квиетическим пессимизмом, или пессимистическим квиетическим анархизмом: анархизмом — поскольку опыт подсказывает мне, что единственный недостаток политики — власть; квиетизмом — поскольку желание приступить к изменению мира, желание, зараженное жаждой власти, внушает мне опасения; а пессимизмом — поскольку я сомневаюсь, что настоящее положение вещей можно изменить на фундаментальном уровне. (Пессимизм такого рода — это двоюродный или даже родной брат веры в первородный грех, то есть убеждения в несовершенстве человечества.)
Но разве меня вообще можно квалифицировать как мыслителя, как человека, у которого имеется нечто, правильно называемое мыслями, о политике или о чем бы то ни было? Абстракции мне всегда туго давались, абстрактное мышление — не
комилась с вами именно в тот период. Если бы не вы, я, может, до сих пор жила бы с Аланом; но вы на меня не повлияли. Я была сама собой до встречи с вами, я и сейчас не изменилась, нисколечко.
Я поднялась. Алан, пора домой, сказала я. Спасибо, мистер К., за приглашение на ваше торжество. Простите, что мы его испортили, мы не хотели, не принимайте близко к сердцу, всё пройдет, Алан просто слегка перебрал.
моя стихия. Хотя я всю жизнь занимаюсь умственной деятельностью, меня посетила всего одна мысль, которую можно счесть абстрактной — да и то когда мне было уже за пятьдесят: мне вдруг пришло в голову, что определенные математические идеи могли бы способствовать внесению ясности в теорию морали. Ведь теория морали никогда толком не представляла, что делать с величиной, с числами. Например, действительно ли убийство двух человек хуже, чем убийство одного человека? И если да, то насколько хуже? В два раза? Или всё-таки не в два, а, допустим, в полтора? Действительно ли кража миллиона долларов хуже, чем кража одного доллара? А если этот один доллар — вдовья лепта?
Вопросы такого рода — далеко не схоластические. Они должны ежедневно занимать умы судей, когда те размышляют, какой наложить штраф и какой назначить срок заключения.
Мысль, меня посетившая, была достаточно проста, хотя словесное ее изложение может показаться громоздким. В математике вполне упорядоченное множество — это ряд элементов, в котором каждый элемент должен находиться либо слева, либо справа от каждого другого элемента. Поскольку числа связаны друг с другом,
