чем,
Я бы сказала, вы мне в некотором смысле открыли глаза. Вы мне показали, что можно жить иначе, можно иметь свои соображения, ясно их излагать, и так далее. Конечно, чтобы таким путем добиться признания, нужен талант. У меня бы не получилось. Но, может, в другой жизни, если бы разница в возрасте у нас была
более приемлемая, мы бы с вами зажили вместе, и я бы стала для вас источником вдохновения. А что, удобно — всегда под боком. Как вам такая перспектива? Вы бы сидели за столом и писали, а я бы заботилась обо всем остальном.
А как же вторая часть, сказал Алан. Сядь, дорогая, я еще не изложил Хуану вторую часть нашего вердикта.
Во множестве, упорядоченном лишь частично, условие, что каждый данный элемент должен находиться
В сфере нравственных решений мы можем считать определение
Предположение, что всякий и каждый ряд элементов может быть упорядочен, в сфере нравственных вопросов заводит прямиком в трясину. Что хуже, смерть птицы или смерть ребенка? Что хуже, смерть альбатроса или смерть младенца с патологией мозга, не реагирующего на внешние раздражители, прикрепленного к аппарату искусственного поддержания жизни?
Не берите в голову. Это так, фантазия.
На самом деле я довольно практичная. Вам не довелось увидеть меня с этой стороны, но так оно и есть. Я практичная девушка, а не мечтательница — к сожалению. Поэтому, если вам нужна под боком мечтательница, которая будет заодно стирать ваше белье и готовить изысканные блюда, придется еще поискать, я вам не подхожу.
При вынесении части второй нашего вердикта мы, Аня и я, рассуждали следующим образом. Он выдает ряд мнений о современном мире, говорили мы себе, но его целевая аудитория — немцы. Это несколько странно, не правда ли — писать книгу на английском языке для кучки фрицев с Гансами? Как нам следовало истолковать ваши действия?
К несчастью, человеку свойственно оперировать категориями упорядоченных множеств; по этой причине отказаться от описанного способа мышления достаточно сложно. Особенно очевидно это в юриспруденции. Пытаясь вынести Адольфу Эйхману[49] приговор более суровый («худший»), чем смерть, его израильские судьи остановились на следующем: «Ты будешь повешен, твое тело сожжено дотла, а прах развеян за границами Израиля». Но в этом двойном приговоре — Эйхману и его бренным останкам — слышится нечто большее, чем налет отчаяния. Смерть абсолютна. Хуже ничего быть не может; и это справедливо не только по отношению к Эйхману, но и по отношению к каждому из шести миллионов евреев, погибших от рук нацистов. Шесть миллионов смертей — не то же самое (они не «складываются в сумму», в определенном смысле не «превосходят») одной смерти («всего» одной смерти); и тем не менее, что это значит — что это значит
18. О птицах небесных
Давным-давно узкая полоска земли напротив Башен принадлежала птицам — птицы подбирали отбросы возле ручья и лущили кедровые шишки. Теперь полоска стала зеленой зоной, общественным парком для двуногих животных: ручей забетонирован и включен в транспортную развязку.
Птицы держатся на безопасном расстоянии от этих нововведений. Все, кроме сорок. Все, кроме сорочьего вождя (так я его мысленно называю), самого старого в стае — или, по крайней мере, самого величавого и видавшего виды. Он (не сомневаюсь, что это самец, самец до мозга костей) не спеша ходит вокруг меня по траве. Нет, он за мной не следит. Я не вызываю у него любопытства. Он меня выживает. А еще он выискивает у меня слабину, на случай, если придется напасть, на случай, если до этого дойдет.
Впрочем, когда и впрямь дойдет до дела, сорочий вождь (как мне представляется) будет рад ухватиться за возможность компромисса — например, компромисса, состоящего в моем отступлении к одной из спасительных клеток, которые мы, человеки, соорудили на той стороне улицы, он же сохранит за собой пространство, занимаемое моей особой; или же компромисса, состоящего в моем согласии выбираться из клетки лишь в определенные часы, скажем, между тремя и пятью пополудни, когда сорочий вождь не прочь вздремнуть.
Однажды утром в мое кухонное окно внезапно раздался властный стук. То был сорочий вождь — он цеплялся когтями за подоконник, хлопал крыльями, заглядывал в комнату, предупреждая: даже в доме безопасность моя сомнительна.
Теперь, когда весна на исходе, он и его жены, сидя на верхних ветках, ночи напролет распевают друг другу песни. Меньше всего их волнует, что они не дают мне спать.
Представления сорочьего вождя о человеческом веке весьма приблизительны, однако он уверен: люди живут меньше, чем его племя. Он думает, я умру в собственной клетке, умру от старости. Тогда он сможет разбить окно, важно шагнуть за раму и выклевать мне глаза.
В жаркую погоду сорочий вождь частенько снисходит до того, чтобы напиться из фонтанчика. Когда он запрокидывает головку, чтобы вода стекала в горлышко,