— Запоздалый подарок тебе ко дню рождения. Стихотворение.
Я стискиваю челюсти. Стихотворение? Как? И Кай спешит успокоить меня.
— Не беспокойся. Мы скоро уничтожим его, чтобы не было неприятностей. Его нетрудно запомнить.
Его лицо светится радостью, и я вдруг понимаю, что он немного похож на Ксандера, когда у него такое открытое и счастливое лицо, как сейчас. Я вспоминаю, как увидела Ксандера, а потом Кая на экране на следующий день после моего Обручения. Теперь я вижу только Кая. Только Кая, и никого больше.
Стихотворение.
— Ты его написал?
— Нет. Его написал автор того стихотворения: «Покорно в ночь навек не уходи...»
— Как? — Я в изумлении. В школьном порте нет других стихотворений Дилана Томаса.
Кай качает головой, уклоняясь от прямого ответа.
— Здесь не все стихотворение. Я смог позволять себе только часть строфы. — Прежде чем я успеваю спросить, что он дал в обмен на стихотворение, он немного нервно откашливается и смотрит вниз на свои руки. — Оно мне понравилось, потому что здесь говорится о дне рождения и потому что оно напоминает мне о тебе. О том дне, когда я впервые увидел тебя у воды в бассейне. — Он смущен, и я вижу следы печали на его лице. — Оно тебе нравится?
Я держу в руках листок, но мои глаза так застланы слезами, что я не могу читать.
— Послушай, — говорю я и протягиваю ему обратно листок, — прочти его, пожалуйста, мне. — Я поворачиваюсь и бреду между деревьями, потрясенная красотой его подарка и зыбкой гранью между возможным и невозможным.
За спиной слышу голос Кая. Останавливаюсь и кушаю.
Мой день рожденья начался в воде,
И водяные птицы,
И окрыленные деревья
Над фермами и над головами
Белых пасущихся лошадей
Пронесли мое имя на крыльях,
И я проснулся и встал и вышел в дождливую осень,
Чтобы сквозь ливни дней моих идти[10].
И я снова иду вперед и вверх, не думая ни о пирамидах, ни о красных тряпках, ни о чем бы то ни было, что может заставить меня повернуть обратно. Не заботясь ни о чем, я вспугиваю стайку птиц, которые взмывают в небо. Белое на синем, как цвета Сити-Холла. Как цвета ангелов.
— Они несут в небо твое имя, — говорит Кай, идя следом за мной.
Я оборачиваюсь и вижу, что он стоит среди деревьев со стихотворением в руке.
Птичьи крики растворяются в воздухе, как и сами птицы. В наступившей тишине мы с Каем идем навстречу друг другу, и трудно сказать, кто двинулся первым, Кай или я. Скоро мы встаем совсем близко друг к другу, но не касаясь. Наше дыхание смешивается, но мы не целуемся.
Кай наклоняется ко мне и ловит мой взгляд; он так близко, что я слышу легкое шуршание бумаги в его руке.
Я закрываю глаза, его губы касаются моей щеки. Вспоминаю касание тополиного семечка в ореоле хлопковой ваты в тот день, в поезде. Мягкое, легкое, полное обещаний.
ГЛАВА 24
Три подарка сделал мне Кай ко дню рождения: стихотворение, поцелуй и безнадежную, но восхитительную веру в то, что все еще может быть хорошо. Я открываю глаза и дотрагиваюсь до места на щеке, которого коснулись его губы.
— Я ничего не подарила тебе на день рождения, я даже не знаю, когда он.
— Не беспокойся об этом.
— Что мне подарить тебе?
— Дай мне поверить в это. Во все это. И ты поверь. И я верю.
Весь день его поцелуй горит на моей щеке и в моей крови, и я лелею память о нем. Я целовалась и раньше, но то было другое. От этого поцелуя, а не от моего дня рождения и не от Банкета обручения я буду отсчитывать время. Этот поцелуй, эти слова я ощущаю как начало.
Я разрешаю себе воображать наше будущее, наше совместное будущее, которого не может быть. Даже позднее, на работе, я мысленно посылаю ему сообщение о том, что буду хранить нашу тайну. Я буду заботиться о нашей безопасности и никому ничего не скажу и постараюсь работать как можно лучше, чтобы отвлечь от нас внимание официальных лиц.
В эту ночь не моя очередь приклеивать датчики, и я выпускаю свои сны на волю. К моему удивлению, Кай на склоне холма мне не снится. А снится, будто он сидит на ступенях нашего крыльца и смотрит, как ветер срывает листья с нашего клена. Мне снится, как он приглашает меня в частный пищевой зал, и придвигает мой стул поближе к себе, и наклоняется ко мне близко-близко, и даже так называемые свечи колышутся от радости, что мы здесь вместе. Мне снится, как мы с ним выкапываем новые розы в его дворе, и он учит меня, как пользоваться его артефактом. Все, что я вижу во сне, — просто, ясно и обыкновенно.
Поэтому я знаю, что это только сны. Потому что простых, ясных и обыкновенных вещей у нас не будет никогда.
— Как? — спрашиваю я его на следующий день на холме, как только мы углубляемся в лес настолько, что нас никто не может слышать. — Как нам поверить, что все будет хорошо? Чиновница угрожала сослать тебя обратно в Отдаленные провинции, Кай!
Кай молчит, и я чувствую себя так, будто я кричала, когда на самом деле я говорила так тихо, как могла. Когда мы проходим пирамиду, оставленную нами во время последнего восхождения, он вдруг смотрит на меня в упор, и я чувствую себя так, будто он снова поцеловал меня, но на этот раз в губы.
— Ты когда-нибудь слышала о дилемме узников? — спрашивает Кай.
— Конечно! — Он что, дразнит меня? — Это игра, в которую ты играл с Ксандером. Мы все в нее играли.
— Нет, это не игра. Саму игру Общество изменило. Я о теории, на которой основана игра.
О чем он говорит?
— Я не знаю такой теории.
— Если два человека вместе совершают преступление, а потом их ловят, разделяют и поодиночке допрашивают, что происходит?
Я в недоумении:
— Не знаю. Что?
— В этом и заключается дилемма. Первый вариант. Каждый выдает товарища в надежде, что власти сделают ему за это послабление. Своего рода сделка. Второй вариант: каждый признает свою вину и не обвиняет подельника. Но лучший вариант для обоих — вообще ничего не говорить. Тогда у обоих есть шанс спастись.
Мы останавливаемся у группы упавших деревьев.
— Спастись... — как эхо повторяю я. Кай кивает:
— Только этого никогда не случается.
— Почему?
— Потому что один узник почти всегда предает другого. Они говорят все, что знают, чтобы получить поблажку.
Мне кажется, я понимаю, о чем он меня просит. Я уже почти умею читать по его глазам и угадывать его мысли. Может быть, этому способствует знание его истории. В самом деле, теперь я знаю о нем больше.
