Пристально разглядывая присутствующих, Альбер не замечал, что плачет. Горло сжалось, из глотки вырвался хриплый, нечленораздельный возглас. Он кинулся бежать и, ударившись о стену, закрыл руками лицо.
9
Альбер чувствовал себя опустошенным и измученным, словно перенес операцию. И еще испытывал грусть. Но она не удручала его.
Вначале он был рад снова оказаться в камере. Хорошо, что всякий раз его приводят в одно и то же помещение, хотя здесь, во Дворце правосудия, он лишь временный житель.
Бош лежал на спине, вытянувшись во весь рост, и смотрел на зарешеченное окошко. Когда же это произошло — накануне или третьего дня? Он не помнит. Да и какое это имеет значение! Альбер не жалел о том, что столько рассказал о себе. И все же, едва выйдя из аудитории, он понял, что многое не успел объяснить. Все гораздо сложнее, чем могли представить себе его слушатели. У Альбера возникло опасение, что у них сложилось о нем превратное мнение. Ведь чтобы добраться до сути, понадобится не один сеанс. А что если встретиться с профессором с глазу на глаз? Но странно, что он до сих пор не знает его фамилии. Никто ее не называл. Не забыть бы спросить у метра Уара. Кстати, адвокат собирался принести газеты, наверняка фамилия профессора будет упомянута.
И тут же Альбер подумал, что адвокат будет для него лишь обузой. Что они могут сказать друг другу, в конце-то концов? Между ними нет ничего общего. А как забавно Уар смотрит на него! Должно быть, недалекий человек. Вообще-то он молодец, вот только никак не может отделаться от ложных представлений. Судебный следователь тем более. Этот даже не вправе отказаться от своей роли.
Лишь теперь впервые осознав свое положение, Альбер встревожился. С минуты на минуту должен прийти метр Уар, чтобы отвести его к Базену, где все будет так же, как и накануне или третьего дня. К чему продолжать волокиту? Ведь они на разных языках разговаривают.
Через несколько недель или месяцев судебный следователь отстанет, дело передадут в суд присяжных, где действия его, Альбера, будут обсуждать примерно в тех же выражениях, что и газетчики.
К чему? Даже противно. Что ни скажи, что ни сделай, все равно судебные крючки не захотят его понять, только обвинять станут, приводя свои глупые доводы.
Он прежде и не думал, что все так обернется. Даже не представлял, что между человеком и остальным миром может возникнуть стена.
Странно, что метр Уар опаздывает… Принесли еду. Надзиратель с ним никогда не разговаривал, а сегодня и смотрит-то как-то особенно.
Бош неторопливо съел все, что ему принесли, подобрал до единой крошки. Он наслаждался одиночеством, хотел, чтобы оно продолжалось. Мысленно отметил моменты, к которым надо вернуться, которые надо уяснить.
Однажды, когда Альбер так же закончил трапезу — впервые после той роковой встречи на улице Дарю, — он явственно представил себе Сержа Николя. Не таким, каким видел его в последний раз, а улыбающимся, привлекательным, со стаканом виски в руке. Вскоре образ этот пропал. Альбер переключился на что-то другое, и все — таки это его несколько встревожило.
Часы Альберу так и не вернули. Который час, он не знал. То и дело подходил к окошку и заглядывал внутрь камеры надзиратель.
Да, он явно попал впросак. Не обдумал все заранее. Хотел показать свою честность. Метр Уар был по-своему прав. Очень уж не хотелось снова встречаться с комиссаром, спорить с судебным следователем и в конце концов оказаться перед членами уголовного суда.
Разве он не твердил постоянно, что не сумасшедший, что вовсе не терял самообладания и действовал хладнокровно, во всем отдавая себе отчет?
Все, за исключением, пожалуй, комиссара, были готовы считать его невменяемым. У Альбера создалось даже впечатление, что судебный следователь не раз протягивал ему спасительную соломинку и был несколько разочарован, увидев, что арестованный за нее не хватается.
Сами-то ведут себя очень логично. Украдкой навещают своих Анаис, но не хотят признаться, что это свойственно человеческой природе, называют это грехом или слабостью и стараются вычеркнуть из памяти.
По их мнению, убивать тоже не свойственно человеческой природе. А подумали ли они, что и для них может настать такой день, когда и они в исступлении могут наброситься на раненого, нанося ему удары кочергой и статуэткой?
Следовало все же заявить, что он помешанный или, по крайней мере, мол, не ведал, что творил; затмение, дескать, нашло, и он порыву гнева поддался. Хуже бы не было. Да и ответ такой всех бы устроил.
Все-таки жаль, что он не сделал этого. Не ради этих господ. Не потому, что ему страшно. Он не хочет начинать заново ни черную жизнь, ни жизнь в свете неоновых реклам, ни даже ту жизнь, которой жил в Гро-дю-Руа. Пусть с ним делают, что хотят, ему все равно.
Однако Альбер испытывал потребность потолковать с человеком вроде профессора. Выходит, если бы он вел себя иначе, с ним, вероятно, поступили бы по-другому. Поместили бы в желтый дом. Должно быть, этот профессор специалист по таким пациентам, как он. Встречается с ними почти каждый день, изучает их с интересом. Профессор не из тех, кто станет заниматься подобными проблемами ради куска хлеба. Он, Бош, убежден, что они подружатся. По глазам старика видно. Конечно, это не симпатия.
Профессор не сентиментален. Он выше жалости. Должно быть, психиатр понял, что между ними есть нечто общее, и в нем пробудилось любопытство. Но вот досада: уходя, профессор забыл сообщить, когда они увидятся вновь. Накануне он предупредил, что распорядится привести его на следующий день, а нынче утром ничего не сказал. Когда Альбера уводили, в аудитории царила тишина.
Выходит, все кончено? Внезапно Альбера охватил страх. У него было такое ощущение, что с ним поступили несправедливо. Не дали возможности объясниться до конца. Ведь он едва успел затронуть самые существенные вопросы. Но вправе ли они судить его, не располагая всеми данными? При этой мысли тревога Альбера усилилась. Появись у него теперь возможность, он изменил бы свое поведение. Но как? Пожалуй, он не станет отливать пулю насчет временного умопомрачения и все же наверняка добьется своего. Надо сделать это толково, но чтобы профессор понял, куда он клонит, ну а остальным он пустит пыль в глаза. Таким способом он покончил бы с глупостью и злобой.
Оставался факт, о котором он не сказал, в чем не посмел утром признаться. Альбер сообщит о нем профессору, когда встретится с ним с глазу на глаз: он никогда не считал себя полноценным мужчиной. По существу, даже с Фернандой он всегда чувствовал себя не в своей тарелке.
Это ничего не объяснит, но заинтересует такого человека, как профессор. Уж он точно определит, в чем тут дело. Одна гулящая женщина, у которой он, набравшись смелости, спросил об этом, пожав плечами, ответила: «Да не бери ты в голову! Таких, как ты, навалом. Ты еще ничего себе. — Правда, при этом прибавила: — Если б ты знал, сколько приходится возиться со стариками! Да и со многими молодыми!»
Все, решено! Не хочет он больше никого слушать. Он — сумасшедший. Тем хуже для них! Именно эти господа заставили его ловчить. Сделали это не хуже Сержа Николя. Приказали говорить правду, одну только правду, но для собственного спокойствия заставляют лгать. Хорошо, он будет лгать. Может, и метру Уару надо будет лгать? Странно, что адвоката все еще нет. Может быть, он в суде выступает? Похоже, сегодня до него никому нет дела. Никаких известий и от судебного следователя, сообщившего накануне, что еще увидится с Альбером.
Время шло медленно. И Бош заскучал.
Когда надзиратель открыл окошко, Альберу захотелось узнать, который час. Но едва он приподнялся, как надзиратель захлопнул окошко. Правда, сразу от двери не отошел, похоже, следит за ним.
Под потолком зажглась лампочка, значит, стемнело; а утром солнце светило почти так же ярко, как и накануне.
