— Глянь-ка здесь, — сказал он, — Если каждый кусок земли будет как кусок этой вот головоломки, а линия деревьев на каждом участке будет прямо по контуру этой загогулины — вот оно и получится. Ч.Т.Д. и вся любовь.
— Прекрасно, — сказал я, — Только куда же люди будут ставить свои машины?
— В огромный подземный гараж со всеми надлежащими удобствами, — сказал Билл.
— О'кей, но как же тогда сделать, чтобы каждый из домовладельцев имел свободный доступ к своему домовладению?
— Между двойными линиями деревьев будут скрываться тенистые, с прекрасным покрытием дорожки, аккуратно обсаженные бегониями.
— Идеальные охотничьи угодья для громил и сексуальных маньяков, — заметил я с сомнением.
— А откуда им взяться? — удивился Колфилд, — Ты же купил весь наш город и уж никак не потерпишь, чтобы в нем ошивались подобные личности.
Он был прав. Я купил весь этот город и смогу, скорее всего, справиться с этой проблемой. Я совсем запамятовал.
— Ладно, — сказал я, — попробуем. Не знаю только, не проявим ли мы тут излишнего воображения.
Так мы и сделали, и все вышло совсем неплохо. Жалоб не было — кроме одной-единственной. Ко мне пришел человек по имени А. Г. Барти.
— Послушайте, — сказал он. Его глаза то ли горели, то ли сверкали, точно не знаю, не рассмотрел, день был пасмурный, — Мне все кажется, что я будто живу в какой-то огромной, бредовой головоломке.
Он был прав. Если посмотреть сверху, он жил аккурат посередине гигантской репродукции «Моны Лизы», но я счел за лучшее скрыть это обстоятельство. Мы позволили А. Г. превратить свое кривое землевладение в стандартный участок сто на шестьдесят футов, вслед за ним то же самое сделали еще несколько человек — некоторым, похоже, нравятся прямоугольники. Правду сказать, это даже улучшило общую картину. Наткнувшись в «Тенистой Дубраве» (давая название микрорайону, мы старались не проявлять излишнего воображения) на прямоугольник, человек изумляется. Это очень хорошо.
Я сказал себе:
Приобрел я городок Очень маленький Очень миленький.
Все это время я использовал свое право собственности настолько осторожно и настолько — скажу без ложной скромности — тактично, что невольно напрашивался вопрос: не слишком ли робко я развлекаюсь — при таких-то расходах (я угрохал чуть не половину своего состояния). Тогда я вышел на улицу и перестрелял шесть тысяч собак. Операция не только доставила мне огромное удовлетворение, но и чудесным образом преобразила город к лучшему. Теперь его собачье население составляло всего лишь 165000 при человеческом населении около 89000. Далее я пошел в редакцию «Ньюс», здешней утренней газеты, и написал передовицу, где заклеймил себя как гнуснейшую тварь, подобных которой не было на Земле со дня Творения, и неужели мы, жители этого прекрасного города, каждый из которых является свободным гражданином Америки, вне зависимости от расы и вероисповедания, будем прозябать в бездействии, когда один человек, один человек, если эту гнусную гадину можно назвать таким словом, и т. д. и т. д. Я отнес статью в отдел городской хроники и попросил напечатать ее на первой полосе, крупным шрифтом, в жирной рамке. Я поступил так из опасения, что они побоятся сделать это сами, а также потому, что видел когда-то фильм Орсона Уэллса, где парень пишет ядовитую заметку насчет кошмарного выступления своей собственной безголосой жены в опере, этот поступок всегда казался мне очень порядочным — с определенной точки зрения.
Ко мне пришел человек, чью собаку я застрелил.
— Ты убил Батча, — сказал он.
— Батч? Это который из них Батч?
— Одно ухо коричневое, другое белое, — сказал он. — Очень дружелюбный.
— Послушайте, мистер, — сказал я. — Я перестрелял шесть тысяч собак, так неужели вы думаете, что я помню какого-то Батча?
— Батч это все, что было у нас с Нэнси, — сказал он. — У нас нет детей.
— Могу вам только посочувствовать, — сказал я, — Но не забывайте, что весь этот город принадлежит мне.
— Знаю, — сказал он.
— Я единственный его владелец и сам устанавливаю все правила.
— Слышал я такое, слышал, — сказал он.
— Мне жаль насчет Батча, но он попал под большую кампанию. Вы должны были держать его на поводке.
— Тут я не спорю, — сказал он.
— Вы должны были держать его в доме.
— Но должно же бедное животное выходить иногда наружу.
— И пакостить на улицах?
— Да, — сказал он, — это, конечно, проблема. Собственно говоря, я просто хотел сказать тебе, что я чувствую.
— Вы мне этого так и не сказали, — сказал я. — И что же вы чувствуете?
— Я чувствую огромное желание расшибить тебе башку, — сказал бывший хозяин покойного Батча и показал мне обрезок водопроводной трубы, принесенный им для означенной цели.
— Поступив подобным образом, — заметил я, — вы схлопочете себе на задницу уйму приключений.
— Да, я понимаю.
— Вы почувствуете себя малость получше, но не стоит забывать, что мне принадлежат и тюрьма, и судья, и пол-люция и местное отделение Американского союза гражданских свобод. Полностью, с потрохами. Вы шарахнете меня по черепу, а я вас — по хабеас корпусу.
— Ты не посмеешь.
— Мне случалось делать и похуже.
— Ты, — сказал он, — черствый, злокозненный человек. В том-то все и дело. Ты будешь жариться в аду, гореть в геенне огненной, и не будет тебе ни милости, ни снисхождения, ни хоть легкого сквозняка, ниоткуда.
Он ушел, вполне удовлетворенный таким объяснением. Я был вполне удовлетворен удачным разрешением нашего конфликта, лучше уж быть в чьем-то там представлении черствым, злокозненным человеком, чем сводить близкое знакомство со ржавым обрезком трубы, к тому же я все еще оставался в выигрыше (шесть тысяч собак — это вам не кот начхал). В общем, я был полным хозяином этого маленького, очень миленького города и не мог придумать никаких новых нововведений, вернее сказать, любое нововведение, приходившее мне на ум, неизбежно поставило бы меня в один ряд с покойным губернатором Луизианы Хью П. Лонгом. Дело в том, что я влюбился в жену Сэма Хона. Как-то я забрел в эту лавку на Тремонт-стрит, где продают всякую восточную ерунду: бумажные фонарики, дешевый фарфор, бамбуковые птичьи клетки, плетеные скамеечки для ног и т. д. и т. п. Она была ниже меня, и я, помню, подумал, что никогда еще не встречал в женском лице столько доброты. Просто что-то невероятное, лучшее лицо, какое я видел.
— Я не могу, — сказала она, — потому что я замужем за Сэмом.
— За Сэмом?
Она указала на кассу, за которой сидел молодой, интеллигентного вида китаец, сидел, всем своим интеллигентным видом показывая, что в гробу он видел таких клиентов.
— Ужасная новость, — вздохнул я, — Скажи мне, любишь ли ты меня?
— Чуть-чуть, — сказала она, — но Сэм мудрый и добрый, и мы с ним имеем одного с третью очаровательного ребенка.
Она ничуть не выглядела беременной, однако я все равно ее поздравил, а затем вышел на улицу, нашел копа и велел ему купить порцию Полковник-Сандерсовского Кентуккского Жареного Цыпленка, экстра-хрусткого. Я поступил так из чистой вредности. Коп покорно пошел выполнять унизительное
