видно, что он даже не пытался оправдать себя, а описал все невзгоды с максимальной точностью, ничего не опуская и признаваясь в собственной беспомощности. Англичане любят такое. Все сошлись на том, что подобная беспомощность напрямую связана с необыкновенной человечностью, каковая есть ее оборотная сторона.
Они согласны были принять его таким, каким он был, — со всеми его победами и поражениями. Всякое сомнение в его знаниях и мастерстве отметалось как признак обывательского скудоумия. Его дарили своим почтением адмиралы, ученые и лорды, и в считаные дни объявилось множество людей, которые, как выяснилось, водили с ним знакомство уж много лет. Уже в том же месяце он был принят в Королевское научное общество, а вслед за этим Адмиралтейство поспешило зачислить его наконец в капитаны.
И третье событие: Питер Марк Роже явился с визитом, чтобы принести свои личные поздравления. При этих обстоятельствах он сообщил Франклину, что тот совершенно не медлительный. С его слов получалось, что он никогда и не был медлительным! Он абсолютно нормальный, обычный человек!
Вот такие новости. Нежданно-негаданно он стал нормальным и одновременно великим и самым замечательным. Теперь он стал бояться, как Ричардсон, что оставшаяся часть жизни стремительно пролетит, а он и не заметит.
Каждый день он получал новые поздравления, а чего только о нем не писали газеты! Всяк норовил разобрать его по косточкам и высказать свое суждение о том, каким он кажется и какой он есть на самом деле.
— Нет, я гожусь только на длинные дистанции, сказал он однажды Элеонор. — Когда вдруг начинается такая чехарда, я не поспеваю. Мне нужно время, чтобы со всем разобраться.
Он отправился в Спилсби, Линкольншир, чтобы там спокойно все как следует обдумать.
Элеонор ждала ребенка. Хорошо, что хотя бы об этом газеты пока молчали.
Размышлять о славе непросто, если ты сам знаменит, потому что тогда человек сам себе только мешает. Чтобы иметь возможность осмыслить все это, Франклин строго-настрого велел себе выкинуть из головы мысль, будто своей славой он обязан собственным личным качествам. Скорее, все дело было просто в сенсации. Для лондонцев он был всего-навсего «человеком, который ел свои сапоги», и, когда они встречались с ним, каждому приходила на ум какая-нибудь подходящая шутка, касающаяся голода и холода. Да, именно это было самым удивительным: всякий имел что сказать по поводу его истории. Вот почему ему не намного чаще удавалось вставить слово, чем прежде.
Мистер Эллиот сказал: «Герой — это неудачник с характером. Нынче нам нужны герои, причем больше, чем когда бы то ни было, и нужны для того, чтобы противостоять машинам». Шап воспользовался крошечной паузой и втиснул свое возражение: «Довольно нелепое объяснение! Все дело в соприкосновении со смертью! Герой — это тот, кто умирает молодым или же десять раз спасается от смерти, чтобы рискнуть в одиннадцатый. Ну а поскольку теперь все вокруг, кроме меня, только и мечтают о смерти…» Мисс Таттл, подбородок которой как раз доехал до воротничка, начала проявлять нетерпение: «Понятно. Выходит, этому нет объяснения. Люди просто любят его! Если вы мне скажете, как возникает любовь, я скажу вам, что вы знаете все». Франклина интересовал не столько вопрос происхождения любви, сколько то, как ему устроить свою жизнь, чтобы не слишком страдать от такого чрезмерного повышенного внимания к его персоне.
Беседуя с Флорой Рид, он сказал:
— Слава и нелепость — явления родственные. И то и другое не имеет решительно никакого отношения к чести.
Флора ответила:
— Да уж, тебе не позавидуешь! А что ты собираешься делать с деньгами?
— Я бы с удовольствием раздал их, — задумчиво проговорил Джон. — Но я ведь, знаешь, теперь человек женатый…
— Ну надо же! — отозвалась Флора.
— …хотя все равно, если они не дадут мне команду, придется снарядить собственный корабль.
Флора извинилась и ушла, сославшись на дела.
То, что он вдруг оказался по природе своей совсем не медлительным, нисколько не радовало Джона: он нуждался в этом свойстве больше чем когда бы то ни было. Роже воспроизвел конструкцию прибора, при помощи которого доктор Орм когда-то измерял скорость Джона.
— Здесь есть одна ошибка, — сказал он. — Результат измерения зависит от мнения обследуемого. Если он сам считает себя человеком медленным, он видит полную картину при малом числе оборотов. Если же он хочет казаться быстрым, он и при высоком показателе останется недовольным. По существу, обследуемый сам решает, когда ему сказать — «вижу».
— Моя медлительность, однако, отмечалась многими людьми, — ответил Джон. — Мне никогда не удавалось быть быстрее, чем я есть, даже если мне очень хотелось этого. Я никогда, к примеру, не мог поймать мяча!
— Почему вам не удавалось сделать то или другое, господин капитан, и что этому мешало, мне неведомо. У меня нет на сей счет никакой теории. Да и не мое это дело придумывать теории. Я могу только высказать предположение относительно того, что вам
— Да нет, меня это нисколько не трогает, — ответил ему Франклин, — Я знаю, что я медлительный. Берленгас! Берленгасский маяк, благодаря ему я получил неопровержимое доказательство того, что я всегда отстаю на один круг.
Роже крайне заинтересовался сказанным, но никакого доказательства не получил. Джон неуклюже сменил тему и упорно игнорировал все его попытки еще раз вернуться к данному предмету.
То же самое и с листовертом, которым занимался Роже, — теперь он волновал Франклина значительно меньше, чем прежде. Работа над книгой научила его смотреть на вещи по-другому, но прежде, чем объяснить это Роже, он надолго задумался.
— Я открыватель, — сказал он. — Открытие — это непосредственное наблюдение, когда ты сам видишь, как что выглядит и как что движется. Я не хочу, чтобы какой-нибудь прибор навязывал мне искусственное изображение, создавая иллюзию подлинности.
— Значит, тогда для вас не существует ни живописи, ни литературы? — полюбопытствовал Роже.
Франклин попросил немного подождать. Он прошелся по комнате.
— Нет, — сказал он через некоторое время. — Живопись и литература по-своему передают, как что выглядит и по каким правилам что движется, но они не передают,
— Я вас не понимаю, — признался Роже. — Не кажется ли вам, что ваши претензии несколько преувеличены? К чему так раздувать трагедию, если речь идет всего-навсего о каком-то безобидном иллюзионе, бесхитростной машине, придуманной для забавы? Я бы еще согласился с вашими возражениями, если бы подобный аппарат был в состоянии полностью заменить собою непосредственное человеческое наблюдение, лишив нас возможности самостоятельно смотреть и видеть. Но это нереально и потому нам не грозит.
Франклин стоял у окна и все никак не мог разразиться ответом. Он моргал, бормотал, качал головой и уже открывал рот, чтобы начать говорить, но потом все-таки снова закрывал его, чтобы как следует еще раз все обдумать. Счастье, что Роже обладал достаточным тактом.
— Как долго длятся те или иные вещи и как быстро это может все перемениться, — сказал Франклин, — никем не определено, это в значительной степени зависит от каждого отдельного человека. Я потратил немало сил, прежде чем научился различать мою собственную скорость и то, как движется мир
— Да, да, пример, пожалуйста! — воскликнул Роже.
— Например, в ситуации, когда на человека нападают и он должен сражаться. Как быстро его коснется сабля и есть ли у него вообще шанс спастись, опираясь лишь на собственное зрение и движение?! Нет и не может быть такой оптической формулы, которая позволяла бы это определить и притом была бы похожа на правду. Если мой глазомер ошибается в оценке движения, то, стало быть, мой глазомер подобным же образом оценивает и меня, и все остальное.
