— «Корис», частники. Вся городская скорая у них подрабатывает.
— Хорошо платят?
— Более-менее.
— А вам?
— А мы сосем.
— Вроде бы вам добавляли недавно.
— У нас, Паш, одной рукой добавляют, другой отнимают. Надставляют отрезанным. Объявят под гром оваций и стоят кланяются. А стихнет аплодисмент — все при своих.
— А в частную не пробовал?
— Не для меня. Когда мне двадцатилетний сопляк цедит: «Кароч, сы-ышь, кома-а-андир, чё-т мотор барахлит, типа, глянь, да?», я ему с чистой совестью отвечаю: ты с кем говоришь, пес? Халдея нашел? А на платной эти номера не проходят, там терпеть надо. И так население с головой не дружит, а эти, на меху, и подавно.
— Лихо ты — под одну гребенку всех.
Мелькнул пост ГАИ. Артемий Лонд, держа в руках документы, усаживался в авто. Хорошо задержался — не захотел, видно, жертвовать на безопасность движения.
— Не поверишь, Паш, так и есть. Такие бублики откатывают — хоть стой, хоть падай!
— Типа?
— Говоришь родственникам: пройдитесь по соседям — нужны мужики, носилки нести. И они сразу: ой, что вы, у нас тут одни бабки живут! Тысячу раз слышал. Свое, родное, кровью лежит харкает, а им в падлу по этажам пробежаться: мы ж их не знаем, говорят. Так нам с ними не водку пить, зовите. Уйдут на минуту, вернутся — никого. Вам не стыдно? Молчат, рожи воротят. Тогда идешь сам, в три минуты пригоняешь табун мужиков; те хватают, выносят, грузят, эти придурки суют им деньги, а нам говорят: «Спасибо, ребята». Ребята, понимаешь?
Раскатанная по асфальту собака. Он вильнул рулем, пропуская натюрморт между колес.
— Эк ее.
— Или вот о собаках. Входишь — стоит. Уберите собаку, граждане. Не бойтесь, она не укусит. Любезный, мы для нее чужие, вторгаемся на ее территорию: закройте, пожалуйста, от греха подальше. Да она не кусается! Вы можете выполнить нашу просьбу? И даже после этого могут сказать: проходите, не бойтесь. Всякое бывает. Вчера, например, в шесть утра вызывали на «умирает», а приехали: ребят, все в порядке, у меня бессонница, сделайте реланиум, я заплачу.
— Старушка?
— Взрослый мужик. Старушки в основном от безделья звонят. Скука их мучает, а занять себя чем- нибудь они не способны — с интеллектом проблемы. Вот и сидят с тонометрами, давление в тетрадки записывают.
— Да ладно!
— Серьезно. Когда каждый день, да по два раза, да к одним и тем же, то призадумаешься. Гипертония плевая, а врач ежедневно; склад таблеток, а пьют одну валерьянку; ни единой книги, зато горы телепрограмм. Сенсорный голод, называется: а позвоню-ка я в скорую, пусть хоть что-то за день произойдет!
Он слушал спокойно, пытаясь понять.
— Вот был я как-то у графини Толстой: девяносто два года, яснейший разум, кристальная память и французский, словно у парижанки — при том, что всю жизнь в совке: чистки, коммуналки, фабрики, медсанбаты. Туберкулез, ревматизм, рупь пенсии и в поликлинику по талону. А скорую впервые вызвала, только когда шейку бедра сломала. И еще деда одного помню — картины писал на стеклоткани, вместо холста. Еле передвигался, но рисовал непрерывно, выставку хотел провести. Родня вызвала: давление — аж кровь из носа, а он знай себе новую ткань на подрамник натягивает.
— Не у всех же способности есть.
— У всех, Паш. У одного к одному, у другого к другому. Просто их надо открыть. Попробовать одно, другое, третье… сорок второе.
— Этак можно всю жизнь пробовать.
— Можно. Но лучше поздно, чем никогда. Я вот всю дорогу кино хотел снимать, детское, а вместо этого полжизни в медицине протусовался. А сейчас подумал — какого черта?! — и, наверное, в июле документы подам.
— Не поздно еще?
— На режиссерский самое то.
— Ну, в общем, да. Жизнь видел, что к чему в ней, узнал, лажи не слепишь.
— Надеюсь.
Впереди замаячила развилка, справа возвышалась над лесом башня новгородского элеватора.
— Все, Феликс, мне прямо. Удачи. Бог даст, свидимся.
— Конечно, свидимся, по одним трассам ездим. Будь здоров, Паш.
— Пока!
На развилке стопила парочка — хиппи в гусарском ментике и увешанная феньками девочка. Я утянулся за мост. Там, с интервалом в сто метров, стояли три знака: восемьдесят — шестьдесят — сорок. Встав у последнего, я вскинул руку и тут же уехал до Вышнего Волочка. Пройдя его насквозь по длинной и извилистой Мэйн-стрит, на самом выезде я поймал заляпанную «Оку» и, проехав километров шесть, вышел возле кафе. Стояло несколько фур. Водилы обедали.
Засеял дождь. Только я вознамерился надеть пончо, как рядом тормознулась белая «Волга».
— В Москву?
— В Москву.
— До Твери.
— Идет.
Мы с рюкзаком удобно устроились на заднем сиденье.
— Долго стоять приходится?
— Когда как, смотря, где встанешь. Лучше всего на посту, на заправке, возле кафе или у переезда, за перекрестком — везде, где народ скорость сбрасывает.
— Логично.
— Еще бы. От внешнего вида много зависит, внимание нужно уметь привлечь…
— Вот мы чего и остановились: джинсы, рюкзак, ковбойка. Студент?
А, побуду немного студентом.
— Студент.
— Где учишься?
— В медицинском.
Дождь усилился. Вовремя я.
— Давно путешествуешь?
— Не очень.
— А сейчас куда?
— В Крым.
— Молодец, завидую.
Ливануло как следует. «Дворники» метались как сумасшедшие.
— Да, грустновато в такой дождь на трассе стоять, — заметил тот, что был за рулем.
— Эт точно. Но худа без добра нет — в дождь подбирают лучше: милосердие еще стучится в людские сердца.
Второй разом повернулся ко мне всем корпусом:
— Любишь Булгакова?
— Дык.
И все. До самой Твери цитаты, комментарии, Александровский спуск, «Дьяволиада» и всякая мистика, связанная с ней. Фанат мужик, хоть и служит в строительной фирме. Всласть натрепались, даже не
