— …на двенадцатый день шлаки пошли. Скользкий стал, сальный, вонял — ужас! В ванну сядешь — разводы по воде, через минуту мутной становится. Пять дней под душем провел, жил в нем практически.
— Ё! А сколько всего голодали?
— Двадцать один день, как положено. Потом потихонечку, по всем правилам, на соках, на бульонах, на овсяночке вышел.
— Помогло?
— Живой, как видишь, сняли диагноз. Я, как окреп, сразу в Саяны уехал, на все лето, и там тоже раз в неделю сутки не ел. Травы пил, по тайге ходил, в реках горных купался — на ВТЭК пришел, дома уже, и ничего не нашли. Даже третью группу не оставили. Так что никакой медицины с тех пор, все сам. Сауна, голод, прорубь…
— Медикус курат, натура санат.
— Точно. Мы с женой лет пять как из Москвы уехали. Выбрали место, продали квартиру, дом выстроили. Все сами, включая мебель.
— Я тоже мебель сам сделал. Родительские шкафы-стенки продал, из соснового бруса тахту свинтил, а вместо кресел купил шезлонги б/у. Отшлифовал, лаком покрыл — экстра! Легкие, удобные, а главное, места не занимают. Не нужны — сложил и на балкон выставил…
Уазик наматывал километры. Плавск, Мценск, Кромы. В Кромах мы пообедали. Сидели, ждали заказ, а над нами висел плакат: растерянный заяц с двумя куриными яйцами в лапах и подпись: «ЗАЙЧИК СЕРЕНЬКИЙ, ЯИЧКИ ХРУПКИЕ».
— Ты не знаешь, к чему они это?
Я покачал головой. Он продолжал с интересом изучать картинку.
— Жаль, «Вокруг смеха» прикрыли — самое место ему там.
— Нарочно не придумаешь. Я как-то в общежитии курсантов-ракетчиков стенгазету видел, к Двадцать третьему февраля: стартует ракета из шахты, а над ней ярко: «РАДИ ЖИЗНИ НА ЗЕМЛЕ!»
Он засмеялся.
— У меня жена английский преподавала в морском училище. В первый день пришла, все приготовила, разложила, сидит, ждет. Слышит — идут. Здание старое, гулкое, дрожит все по нарастающей. Р-р-рум-тум, р-р-румтум. Подошло и смолкло. Р-р-рота-а-а, стой, раз-два! Р-р-рум-тум. И тишина. Она осторожно за дверь выглядывает, а там строй медведей — стоят, лыбятся. Старший дает отмашку, и они хором: ГУТ МОРГАН, КОМРАД ТЫЧЭР!!!
Принесли борщ. Хороший, не ожидал даже.
— Вкусный, собака.
— В Хохляндии лучше. И дешевле в два раза. Да сам, наверное, знаешь.
Врать не хотелось.
— Честно говоря, нет. Первый раз автостопом еду.
— И сразу в Крым? Силен — без попутчика…
— С попутчиками проблема. Не хотят связываться, все чего-то боятся.
— Так всегда. Сперва говорят: ты что, чокнулся? Потом, с недоумением: ну, я все равно так не могу. А потом, уже с завистью: да куда нам теперь…
— Знакомо. Хотя, если честно, мне попутчик не особо чтоб… Я вообще бирюк по натуре.
— Непохоже.
— Просто я общительный бирюк.
— А-а-а…
Так мы и ехали, болтая о всякой всячине, типа:
— Фотоаппарат возишь?
— «Смену», старую. Мне ее купили, когда наши Эверест взяли. Помните, плакат был рекламный: гора, эмблема ЛОМО и автограф: «Смена-8» прекрасно снимает на любой высоте. Владимир Балыбердин»?
— Не помню. Я в то время в Афгане был. У нас один солдатик тоже «Смену» таскал. Много хороших снимков сделал, даже выставку устроил, году в девяностом… ох ты, ё! Не иначе как ДТП?
Внизу, под насыпью, лежала вверх колесами легковушка. Рядом, на засыпанной стеклянной крошкой земле, сидел и раскачивался молодой парень. Вокруг суетились люди.
— Перевертыш. Останови, Володь, помощь окажем.
— Аптечка нужна?
— Своя есть.
Ломаная ключица и ребра. Ключица со смещением, плохо. Еще одышка и шея с отеком. Я слегка коснулся грудной клетки. Хруст снега под пальцами[82]. Совсем погано.
Раскрыл ножик, протянул мужикам.
— Срезай майку. Режь, не жалей — скорая все равно срежет.
— Ты доктор?
— Да.
Набрал трамал, реланиум, разбавил водой. Подумал — мало, добавил два анальгина.
— Терпи, друг, сейчас легче станет.
Стало. По крайней мере, подвывать перестал.
— Так, ты держи здесь, ты здесь. Не отпускать.
Правую кисть на левую дельту и крепко прибинтовать. Полоса белой марли равномерно переходит с вертикали на горизонталь, закрывая бледную кожу.
— Скорую-то вызвали?
— Вызвали. Да вон они едут.
Отлично.
— Что тут?
— Коллеги, доктор Черемушкин, ленинградская скорая. Ключица со смещением, ребра справа, клапанный пневмоторакс и эмфизема — пунктировать надо.
— Сколько ребер?
— Два точно. Трамал, реланиум, анальгин — все по вене. — Поняла, спасибо.
Понесли.
— Ну, вроде все.
Поехали.
— Ты врач?
— Фельдшер. Но в таких ситуациях лучше доктором представляться, вопросов меньше.
— Хорошо работаешь, профи.
— Дык! Высшая категория, пятнадцать лет скоро.
— А в институт чего не поступишь?
— Не хочу. Мне и так хорошо.
Опять свернули на медицину, только теперь слушал он.
— …гуманисты сраные! Наркот — преступник. Он заранее знает, что «захочу — брошу» не проканает, а за дозняк ему придется воровать, пасти старух от сберкасс и ссаживать малышню с великов. У него есть выбор, и он его делает. Сам, добровольно. И потому: никакой жалости! Никаких душераздирающих сцен в КПЗ.
— Часто вызывают?
— Каждый день. Такое изображают — обрыдаешься. Артисты…
Впереди замаячила, заголосовала тощая, очкастая фигура в кедах и в бороде. Она была с рюкзаком, в допотопном брезентовом анораке[83].
Взяли. Фигура оказалась Андреем из Калуги, спецом по аномальным явлениям. Он тоже ехал в Крым, на поиски какой-то полуфантастической нечисти, и беседа, естественно, тут же съехала на всякую параоккультную чертовщину. Володя, по его словам, встречался с необъяснимым только однажды, я ни разу, а Андрей, как выяснилось, чуть ли не ежедневно, что почему-то совершенно не удивляло. Он в два счета
