разрушать чужую жизнь. Я чувствовала себя уличным грабителем, вынужденным лицом к лицу встретиться со своей жертвой, чтобы принести публичное извинение. У моей матери были веские причины меня ненавидеть. Я вела себя по отношению к ней неприлично, и этим разрушила все надежды на возобновление человеческих отношений с ней. Я слышала, не то от Джейсона, не то по телевизору, что человек осознанно делает то, что противоположно его бессознательным желаниям. Впервые сегодня я поняла, что так скорее всего и есть. Надо же, идиоты-психотерапевты в чем-то оказались правы.
Когда я в последний раз видела Джуда, он только что освоил слово «мамочка». Это было большое достижение, настоящий прогресс по сравнению с прежним примитивным «мам» — общим понятием, которым он мог называть кого угодно, от Габриеллы до мармелада. Слово «мамочка» было адресовано конкретно Габи, Джуд произносил его торжественно, при этом требуя за него награды. Он говорил это слово постоянно: «Мамочка! Мамочка!» И каждый раз, услышав его, Габриелла отвечала медовым голосом: «Что, мой дорогой?» и брала его на руки.
Я видела их вместе, и у меня вдруг в голове мелькнула мысль, неожиданно, как бывает, когда незнакомец вдруг перехватывает такси перед носом: «И мне бы так».
Предстоящий телефонный разговор должен был показать мне, есть ли у меня шанс на такое счастье.
— Алло? — голос матери прозвучал уныло и печально. А я чего ожидала? Глупо было рассчитывать, что она будет в приподнятом настроении после всего, что произошло. Но я вообще туповата. Помню, когда Джуд только родился, я купила Габриелле джемпер пятидесятого размера, потому что она вечно ныла, что не влезает ни в одну из своих шмоток. И при этом я самодовольно думала: «Ну уж этот-то тесным ей не будет!» Вы легко можете представить себе ее реакцию. А я вот не предполагала, пока покупала этот свитер, что Габи заплачет при виде этого балахона.
— Мама, это я.
— О-о, привет, — ответила мама. А я так хотела, как раньше, услышать от нее: «Да, моя дорогая?»
— Прости, что я ушла со спектакля. Мне… стало дурно. Я слышала, что все кончилось хорошо. — Как всегда, я болтала о том, что к делу не относилось.
— Ну-у… — ответила Анжела, — как говорит твой отец, «чары рассеялись».
Это что, сарказм? Такой разговор ни о чем можно было тянуть часами, попусту теряя время.
— Ты одна дома?
— Да.
— Буду у тебя через двадцать минут.
Мне не хотелось встречаться с матерью. Значит, именно это мне было нужно. По дороге я купила для нее две плитки шоколада — темного, горького, ужасно противного. Я не помнила точно, какой она любила: в котором семьдесят или восемьдесят пять процентов какао. В конце концов, решила, что пусть откусит от одного, где восемьдесят пять, он по вкусу напоминает пыль, а потом ломоть семидесятипроцентного. В сравнении с первым вкус покажется отличным.
Дверь открыла мама. У нее были двойные мешки под глазами и скорбный вид, как у работника похоронного бюро. Я вручила ей шоколад, чем сильно ее удивила:
— В честь чего это?
До последнего времени меня защищала броня моей правоты. Теперь, безо всяких стараний с ее стороны, я почувствовала свою вину. Я вспомнила, сколько раз приходила сюда, только чтобы поесть. Готовила всегда Анжела, Роджер только разыгрывал щедрого хозяина. Я высокомерно — как же, я член семьи! — наблюдала, как другие гости вручали ей цветы или шоколад, я же не считала, что обязана чем-то отблагодарить хозяйку. Я брала, брала, брада, даже не благодаря, потому что обе мы знали: она в долгу передо мной уже двадцать пять лет, так что, сколько бы бесплатных обедов я ни проглотила в ее доме, она никогда не возместит мне того, что отняла. Сначала я хотела сопроводить подношение шоколада глупой фразой: «Я решила, что это именно то, что тебе сейчас нужно», подыгрывая немного унизительной семейной шутке — мол, мы, женщины, падки на шоколад, он для нас — панацея от всех бед, хо-хо-хо, вот такие мы трогательные. Тебя оставил любовник? Дом перезаложен? Заболела раком груди? Разверни плитку «Молочного»! Тебе сразу станет легче! Но вовремя остановилась.
— Не хотелось приходить с пустыми руками, — объяснила я.
— Спасибо. — Чуть улыбнувшись, она взяла обе плитки. Я пошла за ней в кухню, в гостиной она никогда не сидела. — Так неловко себя чувствую, — проговорила она, глядя на меня через плечо. Потом обернулась, и мы неожиданно оказались непривычно близко друг к другу, лицом к лицу.
— Почему?
Она смотрела на меня, и я увидела зеленые пятнышки в ее карих глазах. Чуть приподняв одну бровь, она сказала размеренно, отчетливо, как для непонятливого ребенка:
— Из-за вчерашнего вечера… Я не видела его с тех пор… после того дня. И не знала, помнишь ли ты… кто он. А вчера вечером, когда мы увидели, кто там сидит… я поняла, что ты тоже поняла. И увидела, что ты от меня убегаешь. — Помолчав, она сказала: — Ты всегда только и делала, что убегала от меня.
Мне показалось, что я сейчас же превращусь в камень от ее слов. С другой стороны, это не так плохо: тогда я не смогу больше от нее убежать.
— Мне всегда будет стыдно, — договорила она.
— Тебе нечего стыдиться. Перестань, пожалуйста, — попросила я.
— Пить хочешь? — сощурившись, спросила она.
Я отрицательно покачала головой:
— Это Роджер должен стыдиться. И я.
— Что ты! Почему ты так вдруг? Папа всегда был твоим лучшим другом!
Она как будто хотела его оправдать.
— Перестань! Я знаю, что он сделал.
— Джонатан рассказал? — полным ярости голосом спросила она.
— Нет. Сама вспомнила.
Она сокрушенно качала головой. Я постаралась объяснить:
— Понимаешь, я как будто старалась вспомнить сон. Он где-то близко, но его никак не схватить, он ускользает. А когда не стараешься напрягаться, он тут как тут.
— Господи… — прошептала она.
— Мне жаль, что ты мне ничего не рассказывала.
— Зачем? Чтобы ты начала ненавидеть обоих родителей?
Меня царапнуло ощущение вины, и вдруг мгновенно, как вспыхивает нефть, нахлынуло ощущение стыда, мне показалось, что оно накрывает меня с толовой. Вот тут рядом со мной — моя любящая мать, готовая пожертвовать собой ради ребенка. Именно этого мне недоставало всю жизнь, этого я ждала от нее. Хотя все это было у меня. А я своим поведением выражала только свою бесконечную обиду. Я была противна себе: я осуждала ее за то, что лишь однажды ее взрослые интересы оказались для нее важнее моих забот. И за это она расплачивалась всю жизнь. С тех пор она ни разу не подумала о себе. Поняла я это только теперь.
И мне стало ясно, что в нашей жизни все сложилось неправильно.
— Я не могу сказать, что ненавидела тебя по-настоящему. — Мама ничего мне на это не ответила. — Иногда в глубине души чувствуешь одно, а сам себя убеждаешь, что чувствуешь совсем другое. — Она все молчала. — Мне это объяснил Джейсон.
— Дружище Джейсон, — сказала мама, и мы обе рассмеялись. А потом стояли, неловко улыбаясь.
— Садись, я сварю тебе кофе.
Она уселась и проговорила:
— Мне будет очень больно, если ты решишь начать ненавидеть Роджера.
Я обернулась рывком:
— Такое нельзя решить. Это ведь чувство.
Анжела покачала головой:
— Знаешь, как говорит Олли: «Я сам себе хозяин».
