Тома Пейна. Затем, облачась во все новое, отправился к парикмахеру. От парижского парикмахера секретов не бывает.
— Я выгляжу слишком старым, — сказал Пейн, — непозволительно старым. Когда вам предстоит работа, предстоят встречи — важные встречи с важными людьми, — то вам желательно производить определенное впечатленье.
Наивно пытаться сбросить бремя лет такими ухищреньями; когда Пейн вернулся вновь в дом Бонневилей, наступила реакция. Разодетый с иголочки, он сидел в гостиной, уставясь неподвижным взглядом туда, где давеча был Бонапарт; коротконогий человечек с худым лицом и повелительным голосом; спаситель рода человеческого…
Вошел Бонневиль, взглянул на Пейна с удивлением, но вежливо воздержался от замечаний.
— Вырядился, ровно попугай, — усмехнулся Пейн, сокрушенно покрутив головой. — Ну как, нравится вам, Николя?
— Очень, — кивнул Бонневиль.
— Необходимость, — передернул плечами Пейн. — Начинаю новую карьеру. Когда все пропало и развеялось прахом, ко мне является сам великий Наполеон Бонапарт, исповедуется мне, сообщает, что каждую ночь ложится спать с «Правами Человека» под подушкой. Либо у него подушка слишком плоская, либо я в этом человека ошибался… — Пейн откинулся на спинку стула, на мгновенье закрыл глаза и прошептал: — Николя, мне страшно. Это последняя моя надежда. Что, если она окажется ложной?
Когда он вошел в комнату, где должен был происходить совет, каждый из присутствующих — будь то армейский чин, офицер инженерной службы, адмирал, генерал, политический советник, — встал и раскланялся с ним под зорким оком Бонапарта, который, со знакомой уже неотразимой улыбкой, повторял:
— Перед вами гражданин Пейн, господа, о котором вы, без сомненья, слышали. Ежели вам в военных походах случалось видеть меня с книжкой в руках, то можете быть уверены, это было одно из сочинений гражданина Пейна. Представляю вам, господа, первого республиканца.
Каждый из них был счастлив познакомиться с гражданином Пейном. Кое-кого он знал, о большинстве — слышал, об этих генералах и советниках Бонапарта; одни были интриганы, другие — с открытыми, честными лицами — начинали свой путь в синих блузах национальной милиции, еще в далекие, окутанные дымкой дни Республики, и были ныне несколько смущены — хоть, впрочем, и безмерно польщены тем, что поднялись так высоко. Некоторые были в прошлом приближенными Робеспьера и поглядывали на Пейна не слишком дружелюбно; иные первоначально принадлежали к жирондистам. Протяженность времени с тех пор исчислялась скорее событиями, не годами; почти все члены совета были молоды, и Пейн среди них стоял неловко, точно некий осколок прошлого.
Впервые в кругу руководителей Франции он ощущал такую подчеркнутую, резкую отчужденность. Прежде Франция не отделяла себя от мира; Париж был средоточием цивилизации, и революция ни от кого не отгораживалась. Даже в самые страшные дни террора, когда революция, словно обезумев, разила вслепую направо и налево, это делалось с целью самозащиты, а не утвержденья своей исключительности. И с самого начала много, очень много иностранцев заседало вместе с французами в Национальном Конвенте. Светловолосые, с серьезными и усталыми лицами поляки-радикалы приезжали в Париж, отвоевав плечом к плечу с американцами в их революции; сотнями приезжали также изгнанники- англичане; пруссаки, возненавидев то, чему стала олицетвореньем Пруссия; итальянцы с мечтою о свободной Италии; испанцы с мечтою о свободной Испании — всех свел воедино Париж, ибо Париж был душой и сердцем революции, и всех их радостно принимали парижане.
Все это теперь осталось в прошлом; здесь собрался замкнутый, узкий кружок, и объяснялись здесь на одном-единственном языке — языке военного захвата. Довольно; наболтались о свободе, равенстве, братстве и прочей чепухе; пришел Наполеон Бонапарт.
Ему говорили, рады приветствовать вас, гражданин Пейн, а сами думали — и он это знал, — как бы использовать этого англичанина в наших интересах.
Когда он отваживался сказать что-нибудь — а его французский, даже по истеченьи стольких лет, прожитых во Франции, все-таки оставался ужасен, — они не могли сдержаться и кривили рот, заслышав его произношение; когда же сами хотели сказать то, что ему было, по их мнению, знать не обязательно, — переходили на летучую, порхающую местную скороговорку, представляющую для Пейна набор звуков, полностью лишенных смысла.
Наконец все собрались, и в совете воцарился порядок. Расселись как бы подковой, у открытого конца которой стоял за маленьким столиком Наполеон. Рядом был стул, однако за все время заседанья он так ни разу и не присел. Большею частью расхаживал взад-вперед, как бы снедаемый нервной энергией, не дающей ему ни минуты покоя. Когда он говорил, то по-птичьи выставлял вперед голову; изредка выбрасывал руку, указывая на того, к кому обращался. У Пейна было ощущенье, что, рассчитывая, замышляя, обдумывая, принимая молниеносные решенья, он одновременно ни на миг не забывал о том, как низок ростом, полнотел, как мало соответствует физически образу великого завоевателя. Французский язык его был не таков, как у других; он скрежетал, резал слух, а не ласкал его; слова выскакивали отрывисто и сыпались трескучими очередями. Он мог держаться властно, а через мгновенье становиться смиренным и кротким; в минуты гнева он стряхивал на высокий белый лоб, на глаза прядь черных волос. Противоречить ему возможно было лишь в тех случаях, когда он давал понять, что сам хочет этого.
— Речь идет не о Франции, не о Европе, но обо всем мире, — так он начал.
Марси:
— А миром владеет Англия.
— Вот как? Я о мире лучшего мнения. Я полагаю, он не может принадлежать нации конторских служащих и торгашей.
Д'Арсон:
— Они отличные моряки.
Бонапарт:
— Не надобно быть Колумбом, чтобы переплыть Английский канал.
Габро:
— Тогда, сударь, встает вопрос о транспортных средствах и военном потенциале. Не сомневаюсь, что, имея за собой Европей ский континент, мы будем обладать перевесом в десять против одного. Ежели вопрос сводится к тому, чтобы высадиться с армией на британский берег, это следует рассматривать не как препятствие, но скорее как задачу.
Бонапарт:
— И если рассматривать как задачу?
Габро:
— То она разрешима, естественно.
Д'Арсон:
— Простите, сударь, но я на это смотрю иначе. В лучшем случае мы теряем все передовые бригады — во избежанье этого необходимо предусмотреть маневр, отвлекающий внимание народа. Людские резервы у Франции не безграничны, не говоря уже о том, что нет более трудной операции, чем высадка на укрепленном побережье. Бонапарт:
Средь нас находится прославленный республиканец, гражданин Пейн. Я уже разъяснил ему, надеюсь, что наши действия в целом должно рассматривать как продолжение революции. Гражданин Пейн добился в свое время поразительных успехов, способствуя революционному движенью в Англии. Есть все основания предполагать, что, если бы партия либералов не отдала его в руки тори, успех этот был бы окончательным. Что вы сказали бы, гражданин Пейн, об идее народного восстания в Англии?
Пейн:
— Бесспорно, у британского народа есть достаточно оснований для недовольства своими правителями.
Бонапарт:
— Тогда, значит, народ поддержит французскую армию? Не станет оказывать ей сопротивленье?
