— Извините. Ошибся, — сказал простодушно Матюшин. — Просто мне вспомнилось, как по приказу Маннергейма было убито и замучено много тысяч финнов, да и русских тоже, сражавшихся на стороне финских революционеров.
Антикайнен зорко всматривался в лицо Матюшина. Вспомнил его. Матюшин был, пожалуй, самый старший в отряде, участник империалистической войны, отличный стрелок, хорошо ходил на лыжах.
Слушая показания Матюшина, Ирина ликовала. Безыскусная, убедительная речь Матюшина смутила многих.
— Какой там Мариниеми? У Тойво дисциплина в отряде была крепкая. Один из бойцов стащил гуся у крестьянина и опаливал его на костре. Может быть, этого гуся звали Мариниеми? — спросил Матюшин и продолжал: — Но за этого гуся Антикайнен лишил чести служить в его отряде и отправил бойца в тыл сопровождать пленных. Отчисление из отряда было самым тяжелым наказанием.
Председатель суда прервал заседание, объявив, что допрос свидетеля защиты Матюшина будет продолжен на следующий день.
Ирина возвращалась домой в самом приподнятом настроении. В корпункте наскоро рассказала Надюше о заседании суда, просмотрела газеты, напечатала сообщение в Москву и отправилась в консульство. Ей не терпелось поделиться своими впечатлениями с Константином Сергеевичем.
Каково же было ее удивление, когда она застала Яркова в большой тревоге. Матюшин исчез. Когда за ним приехали в здание суда, там сказали, что Матюшин ушел вместе со своими приятелями и решил в консульство не возвращаться.
— Его украли, — сказал Ярков. — Мы наводили справки во всех инстанциях. Там ничего определенного не сказали, обещали выяснить. 'Уехал с приятелями'. У него нет никаких приятелей. Его просто увезли, а можеть быть, уже убили, как убили хозяйку конспиративной квартиры, у которой скрывался Антикайнен, как повесили Лагенбума…
В тот же вечер было созвано собрание всех членов советской колонии. Ярков информировал об этом чрезвычайном происшествии. Люди были взволнованы. Пропал советский человек! Тревога за судьбу Антикайнена звучала в их голосах.
Ярков роздал всем отпечатанные фотографии Матюшина, просил немедленно поставить в известность консульство, если кто случаем встретит Матюшина или услышит о его судьбе.
Утром Ирина, проведя бессонную ночь, отправилась на заседание суда.
Под усиленной охраной полицейских в зал заседаний привели Матюшина.
'Жив!' — было первой мыслью Ирины. Но это был какой-то другой человек. Он еле передвигал ноги.
— Итак, — продолжал допрос судья, — скажите, что нам известно о сожжении пленного Мариниеми на костре?
Матюшин молчал.
— Вы слыхали о том, что сожгли пленного?
— Да, — выдавил из себя Матюшин.
— Об этом говорили бойцы отряда Антикайнена?
— Да, — еще тише произнес Матюшин.
— Сожжение пленного было произведено по указанию командира отряда Тойво Антикайнена? — спросил прокурор.
— Да…
— Таким образом, вы вчера дали неправильные показания и от них теперь отказываетесь?
— Да…
Ирину начала трясти лихорадка.
— Узнаю работу охранки! — воскликнул Антикайнен.
— Подсудимый Антикайнен, вы лишаетесь слова, — заученно произнес председатель суда.
— Я удовлетворен, — с довольным видом произнес прокурор.
Председатель суда сказал, что свидетель Матюшин свободен. Полицейские вывели его из зала.
Ирина поспешила к выходу.
Матюшин, опустив голову, шел через двор в помещение, где были собраны свидетели. Полицейский открыл дверь, втолкнул туда Матюшина и что-то сказал; что именно, Ирина не расслышала, но в ответ раздались возгласы по-фински и по-русски: 'Молодец! Герой! Теперь ты наш!'
— Запугали Матюшина; может быть, чем-то напоили, — сделал заключение Ярков.
Консул добивался личного свидания с Матюшиным. Обещали. Говорили, что разыскивают его.
Наступил вечер. Константин Сергеевич сидел у себя в кабинете и в который раз перечитывал коротенькую биографию Матюшина. Из крестьян-бедняков. Родился в Карелии. Солдат во время империалистической войны. Добровольно вступил в отряд Антикайнена, участвовал в изгнании белофиннов, вторгшихся в Советскую Карелию. После гражданской войны вернулся в родную деревню, женился, построил новую хату. Одним из первых вступил в колхоз. Пользуется уважением односельчан. Сын — студент Лесной академии, комсомолец, две дочери учатся в школе. Одна — комсомолка, другая — пионерка. Хороший семьянин.
Что же заставило его изменить свои показания? Да и показания ли это? Одно слово, скорее междометие: 'Да'. Безусловно, его запугали. Как его выручить? Но может, его уже нет в живых?..
Глава 10
В БАНЕ
Эйно не появлялся.
Ваня каждый вечер с надеждой посматривал в окно — не покажется ли знакомый силуэт длинноногого Эйно, быстро шагающего по тропинке. Свистнув Дружка, Ваня бродил с ним по лесу, поднимая ногами пласты листьев. Дружок бросался под пласт, обнюхивая его, листья с шорохом укладывались на землю. По утрам лужицы покрывались слюдянистой ледяной коркой, которая хрустела под ногами.
'Как все странно в природе, — думал Ваня. — Деревья к холоду сбрасывают с себя густую шубу, укрывают корни, а сами остаются голыми на ветру, в морозе…'
И Ваня чувствовал, что его сердце стынет, стынет от одиночества, а раньше была дружба, и она, как зеленая листва, согревала. И перед глазами Вани стояло озеро, в которое глядело солнце и плыли спокойно облака, и он камнем спугнул солнце, смешал облака. Он бросил камень в дружбу и разбил ее. Наверно, Эйно обиделся.
И дома Ваня чувствовал себя одиноким. Отец работал от зари до зари. Редко разговаривал. Мрачно о чем-то думал. Ваня часто ловил тоскливый взгляд матери, который она останавливала то на нем, то на Коле.
Срезали голубые, пухлые, растрепанные на ветру кочаны капусты, выкопали картошку.
Предзимним вечером сидели за столом. Отец с матерью подсчитывали, во что обойдется зима. Выходило, что деньги, которые собирали на лошадь, придется спустить на хлеб и овощи до следующего урожая. Лошадь опять стала призраком. А отец уже слышал стук ее копыт в сарае.
— Нет, без лошади нам не обойтись, — сказал отец и поглядел на мать, и она поняла этот взгляд: побледнела и замахала руками.
— Ты что, задумал продать корову? — прошептала она побледневшими губами. — А ребята что есть будут?
— Без молока можно обойтись, а без хлеба протянешь ноги… — жестко ответил отец. — А ты что молчишь? — сердито спросил он Ваню. — Будто чужой сидишь и тебя все это не касается. Пятнадцатый год пошел. Пора бы начать зарабатывать хотя бы себе на хлеб.
'Себе на хлеб', — обожгло Ваню. Отец его попрекает. Но разве он не работал? Не наносил толстый слой земли на скалу, не полол, не поливал грядки? Разве он виноват, что ураган все снес?
