коллег.
Один из них, высокий, седой, неопределенного возраста, с ярко-лиловым лицом. Ирина поняла, что это был профессор Свенсон, который производил на себе какие-то опыты и стал вот таким лиловым негром. Он приподнялся и сказал:
— Мадам, я и мой коллега, — он указал на другого, пухлого и рыхлого, господина в золотых очках, — считаем, что у господина консула брюшной тиф, а профессор Ляскиля полагает, что это аппендицит. Предлагает срочно оперировать. Но если это брюшной тиф, в чем я почти не сомневаюсь, тогда его нельзя оперировать, он умрет на операционном столе.
— А если мы пропустим время, господин консул может погибнуть от перитонита, — возразил профессор Ляскиля.
— Что же делать? — беспомощно развела руками Ирина.
— Господин консул должен решить сам, кому он доверяет, — ответил профессор Свенсон.
Ирина посмотрела на пухлого господина.
Тот неопределенно развел руками.
Полпред предложил пригласить еще одного профессора, и его поехали разыскивать.
Прошли в спальню. Константин Сергеевич лежал на спине. Лицо его заострилось и было необычно бледно, пылали только уши, а блестящие глаза выражали боль.
— Господин консул, — обратился к нему профессор Ляскиля, — я полагаю, что вас необходимо срочно оперировать. Согласны ли вы на это?
Константин Сергеевич повел глазами в оплывших веках, остановил взгляд на Ирине и прошептал:
— Пусть решает она. Я плохо соображаю.
Ирина смертельно перепугалась такой ответственности. Она никогда еще не видела тяжело больных людей и сама никогда не болела, разве иногда случался насморк или ангина.
— Может быть, вызвать вашу жену из Москвы? — спросила она.
Кривая усмешка медленно скользнула по губам Яркова.
— Это невозможно, — прошептал он.
— Решать надо немедленно, — настаивал профессор Ляскиля. Я беру ответственность за диагноз на себя. Это аппендицит. Очевидно, не банальный.
Вернулся посланный за профессором. Его не оказалось дома.
Полпред, советник и Ирина перешли в кабинет. Решать предстояло им.
— Я доверяю профессору Ляскиля, — сказал полпред, — хотя оба других тоже авторитетные медики. Но решающее слово за вами, Ирина Александровна.
— Но я-то в медицине ничего не смыслю! — взмолилась она.
— Как и мы, — ответил полпред. — Мы должны кому-то довериться. Я за профессора Ляскиля.
Ирина вдруг обрела способность холодно рассуждать.
— Во всех случаях его надо везти в больницу, в самую лучшую. В ту, которую порекомендует профессор.
Ирина вышла в гостиную и подошла к профессору Ляскиля.
— Будем оперировать? — спросила она.
— Я — готов. Но, как положено, надо подписать обязательство, что в случае летального исхода вы не предъявляете претензий к клинике.
— Летального? Смертельного? — испугалась Ирина.
— Без этой формальности его не примут в клинику.
Она заглянула в спальню. Константин Сергеевич лежал с закрытыми глазами. 'Спросить его? А впрочем, зачем?'
Ирина подписала обязательство, даже не соображая, почему именно она должна это делать.
Когда приехала санитарная машина и два крепких молодых человека в голубых халатах стали укладывать Константина Сергеевича на носилки, силы вдруг оставили Ирину и снова сомнения стали терзать сердце.
Правильно ли она поступила? В висках стучало слово 'летальный'.
Она поехала в той же санитарной машине.
Когда Константина Сергеевича везли на каталке в операционную, Ирина шла рядом, положив ладонь на его горячую сухую руку.
— Сколько будет длиться операция? Могу я быть рядом? — спросила она профессора Ляскиля.
— Думаю, полчаса, минут сорок, — ответил профессор. — В операционную вам нельзя. Поезжайте домой.
Нет, нет! — испуганно возразила Ирина. — Разрешите остаться здесь, возле операционной, в коридоре.
— Хорошо. — Профессор распахнул дверь. Огромная плоская лампа над высоким белым столом, который вдруг показался ей катафалком. Двойная дверь в операционную захлопнулась.
Ирина взглянула на часы. Было без двадцати двенадцать. Она прислонилась к стене. Прохладная гладкая стена освежала ее. Медсестра, в голубом платье, в белых чулках и белых туфлях, в белой накрахмаленной повязке, принесла ей стул. Ирина поблагодарила кивком головы. Села. Смотрела на часы. Слушала. За стеной в операционной что-то звякало. Звучали глухие отрывистые голоса. Ирина не слышала слов, но старалась уловить интонацию, что в ней — уверенность, тревога, безнадежность? Пульсировала секундная стрелка на часах, подгоняя время, укорачивая его, растягивая мучительное ожидание. Ирина решила не смотреть на часы. Какая-то слабость охватила ее, и она задремала. Вздрогнула от какого-то звука. Проспала? Нет, если и спала, то всего несколько минут. Прошло полчаса. Из операционной все время доносились звякающие металлические звуки, и никаких голосов. 'Летальный исход'. Такое легкое, летучее слово, какой страшный смысл. Лишь бы выжил. Ничего больше Ирина не хочет. Только жизни для него. Приедет жена. Пусть. Он будет с нею, и кончатся прекрасные поездки в 'экспедиции'. Пусть. Лишь бы был жив. А за стеной все звякает, будто в таз бросают чайные ложки. Почему чайные? Прошло сорок минут… Ирина стала ходить по коридору… Только сейчас заметила, что в коридоре она не одна. Снуют медсестры, санитарки, врачи. Врачи — все в белом с ног до головы и в белых шапочках; сестры в голубых платьях, в белых передниках и белых накрахмаленных, сидящих на голове, как чайки, косынках, завязанных сзади; санитарки в голубых платьях и голубых передниках, косынки завязаны под подбородком. Сразу узнаешь, кто есть кто.
Пятьдесят минут! Нет! Триста сорок секунд прошло, как закрылась дверь в операционную. И все звякают чайные ложечки…
Ирина пересчитала плитки кафеля на стене, количество окоп в соседнем доме. Восемьдесят шагов по коридору… Стала про себя читать стихи: 'По горам, среди ущелий темных, где гудел осенний ураган, шла толпа бродяг бездомных к водам Ганга из далеких стран. Под лохмотьями худое тело от дождя и ветра посинело…' Нет, 'потемнело…' Дальше не помнит. Что-нибудь другое. 'Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны, и юноше…' Нет, это либретто к опере. А у Пушкина иначе: 'Любви все возрасты покорны', а дальше стоит 'но', такое многозначительное 'но'. 'Но юным, девственным сердцам ее порывы благотворны, как бури вешние полям…' Потом второе 'но' — жестокое. 'Но в возраст поздний и бесплодный, на повороте наших лет…' До второго 'но' ей еще далеко. А любовь кружит голову, щемит сердце. Разум возмущен, протестует против этой любви. А что поделаешь с сердцем? Это первая любовь? Да, первая. Хотя лет десять назад, когда ей было четырнадцать, ей казалось, что она влюблена на всю жизнь. Так отчетливо помнит этого долговязого, рыжего веснушчатого мальчика, у которого даже зеленые глаза были в веснушках. А ей казалось, что он весь обрызган солнцем. Солнечный юноша. Умный, начитанный. С ним было интересно. Как его звали? Саша? Володя? Не помнит. Встретились на даче, где он прожил несколько дней. Там познакомились и все дни состязались. Кто дольше пройдет по одному рельсу железной дороги, не оступившись. Блестящая полоска рельса, казалось, висела в воздухе, и она по нему шла как по канату, напрягая волю, отчаянно балансируя… Кто больше найдет в лесу белых грибов? Кто дальше кинет камень… Кто больше назовет созвездий на вечернем небе… Больше, дальше, быстрее, умнее всегда был он. Как его звали? Не помнит. Помнит радостное ощущение встреч и игру ума. И ей хотелось, чтобы он был сильнее, умнее ее. Она нарочно 'забывала' строфы из стихов Пушкина, Некрасова, Лермонтова. Он подсказывал.
