Немец отвернул манжет на левой руке, посмотрел на часы.
— Завтра ровно в одиннадцать часов вы будете здесь. Уйдете отсюда состоятельным. Не явитесь, струсите — завтра же вечером вы и ваша жена будете арестованы охранкой. А сейчас вы свободны.
Немец встал и распахнул дверь, проводил Петракова к выходу. Вышел на террасу и смотрел, как Петраков, согнувшись, шел, шатаясь, по тропинке.
'Он придет, — решил Вебер, усмехаясь. — никуда не денется!'
'Я не приду сюда, не приду', — твердил Петраков, все еще плохо соображая, что произошло. Выйдя на шоссе, он остановился. Ноги сделались ватными, и он сел на край придорожной канавы, обхватив рукой деревце, чтобы не свалиться. 'Что мне делать? — прижался он щекой к прохладному стволу березы. — Ехать домой, рассказать все Марте? Она умная, сумеет посоветовать. Но может ли он нанести ей такой удар? Ведь, выходит, он скрыл это от нее. Без умысла. Забыл. Она и тогда ему еле простила его прошлое. Его Марта — коммунистка?.. Возможно ли это?.. Скрывает от него?.. Не доверяет?.. Поехать к Петру Захарову? Ведь он одобрил его решение о принятии советского гражданства. И вдруг горячая мысль обожгла Петракова. Петр Захаров женат на советской балерине. Он заодно с Ярковым. И как он не узнал в Яркове Нагнибеду? Но ведь прошло столько лет… Кудрявый Нагнибеда стал совсем лысый, и эти дымчатые очки, и одежда… И что хотят от него гитлеровцы? 'Задание посильное, не опасное', — сказал этот немец с глазами-фарами. Почему же он, Петраков, не спросил, что именно от него хотят. Может быть, приехать завтра и спросить, потом уже решать? Выполнить поручение и в качестве вознаграждения потребовать не деньги, а возвращения проклятой подписки и расписки за какие-то двести марок. Вернуть ему эти марки — и квиты…
Прошел один автобус, другой, а Андрей все еще не имел сил подняться. Наконец сел в третий. Доехал до конечной остановки, где стоял его старый, видавший виды велосипед. Но Петраков понял, что у него нет сил ехать на велосипеде. Сел в трамвай. Пришел домой и сказал Марте, что устал, расскажет обо всем после. Отказался от обеда. Лег на кровать и как в колодец провалился.
Проснулся потому, что Марта, сжав его бессильные пальцы в кулак, натягивала на него голубой чепчик, обшитый кружевом.
— Я думаю, — сказала она, — у нашего младенца будет голова не больше твоего кулака. Вот на него я и буду примерять чепчики. Вон какая большая рука у нашего папы, — приговаривала она, завязывая голубые тесемки у запястья Андрея. — Только вот не такие корявые пальцы с грязными ногтями, а розовое личико будет выглядывать из этого чепчика… Давай-ка будем парить твои руки в мыльной воде и смазывать их свиным салом, чтобы они стали мягкими. У папы должны быть чистые руки и чистая совесть. Правда?
Андрей зарылся с головой в подушку.
— Так ты получил работу? — спросила Марта. — Большая квартира? Сколько тебе обещали заплатить? Я составила список; нужно множество вещей для нового человечка, и папе надо заработать много-много денег. Да?
— Завтра утром поеду окончательно договариваться, — глухо сказал Андрей. Пристально посмотрел на Марту, на ее похорошевшее лицо: глаза излучали нежный свет материнства. — Скажи, Марта, ты коммунистка?
— Кто это тебе сказал? — вспыхнула она, даже шея покраснела.
— Так, просто сам подумал. И к подругам ли ты ходишь? Знаешь ли ты, чем грозит это тебе и твоему ребенку?
— Наш ребенок будет коммунистом, вот это я твердо знаю. Своих убеждений я от тебя не скрывала. Я думаю, что этого достаточно… И нечего тебе разлеживаться. Вставай, будем ужинать, раз от обеда отказался.
Ночь у Андрея была бессонная. В предрассветный час ему стало страшно. Он готов был разбудить Марту и рассказать ей все-все. Подошел к ее кровати. Марта спала глубоким, блаженным сном. Голова чуть повернута набок, припухшие губы полураскрыты, туго налитые руки с голубыми прожилками лежат вдоль тела. Отдыхают. Так спят люди с чистой совестью. Нет, не потревожит он ее сна…
В одиннадцать часов Петраков был на даче.
Сегодня он получше присмотрелся к ней. Вокруг ни клумб, ни цветов, внутри никакого признака семейного уюта: ни скатертей, ни ваз, ни безделушек. Больше похожа на деловой дом, на контору.
Петраков постучал в дверь, ведущую с террасы вовнутрь дома. На окне приоткрылась тяжелая портьера, блеснули очки.
— Итак, — защелкнув дверь на автоматический замок, сказал немец, словно и не прерывался вчерашний разговор, — с каким же решением вы пришли?
— Пришел узнать, что, собственно, вы от меня хотите.
— Я уже сказал — пустяковое дело, не опасное, не трудное для вас, важное для нас.
— Вы вернете мне мою подписку и расписку в получении денег? Свой долг в двести марок я принес, хотя в те годы эти марки ничего не стоили.
— О, я ценю вашу аккуратность в расчетах. И раз уж разговор зашел о деньгах, то могу сказать, что за услуги мы платим щедро. Вот вам две с половиной тысячи марок. Половина вознаграждения. Вторую половину вы получите через два дня, когда мы убедимся, что вы выполнили задание.
Петраков, обычно любивший хорошо заработать, отодвинул пачку денег.
— Мы вернем и вашу подписку и вашу расписку и никогда не будем больше беспокоить вас, — поспешил заверить Вернер. — А сейчас я вам объясню, что от вас требуется. Когда вы заканчиваете работу на пароходе?
— Завтра-послезавтра.
— Отлично. Пароход уходит в Ленинград во вторник. Сегодня воскресенье. Что вам надлежит сделать завтра?
— Подновить кое-где стены в коридорах, в машинном отделении.
— Отлично. В стене машинного отделения вы расшиваете якобы трещину, делаете углубление и закладываете туда вот эту сигару. Заделываете так, чтобы комар носа не наточил…
— Не подточил, — машинально поправил Петраков.
— Спасибо. Проклятый русский язык!.. Закрашиваете. Вот и все. Я думаю, пять тысяч за такую безделицу плата щедрая? А еще говорят, что немцы скупые.
Петракова снова стал колотить озноб. Он понимал, что затевают гитлеровцы.
— Пишите расписку, — приказал Вебер.
— Нет, новой расписки я писать не буду и денег не возьму. Заплатите, когда сделаю, — пытался увильнуть Петраков.
Вебер сунул руку в карман.
— Расписку напишете или не выйдете отсюда живым.
Страх липкой тиной обволакивал сердце Андрея.
— Пишите! — закричал взбешенный Вебер. — Пишите: 'Я, Андрей Петраков…'
Ручка тряслась в пальцах Андрея.
— Вы пишете, как курица ногой! Вы трусливый, истеричный человек.
Вебер подошел к стоявшему в углу столику, налил и один и другой стаканы воды из стеклянного кувшина.
— Выпейте воды, успокойтесь! С вами сам становишься неврастеником, — сказал Вебер и осушил свой стакан.
Во рту у Андрея действительно пересохло. Он выпил полстакана воды. Дрожь унялась. Страх отступил. Возникло чувство какого-то озорства, беспечности. 'И чего это я перепугался? — думал Петраков. — Напишу. Принесу Марте кучу денег. Через неделю принесу еще… А сигару? Сигару выброшу. Ну и хитер ты, доннер веттер нох ейнмаль! — вдруг вспомнил Петраков немецкое ругательство. — Ишь кого вздумал запугать. Петракова! А? — И со дна сердца поднялась злоба на Нагнибеду, на Яркова: — Решил, значит, со мной рассчитаться? Петра Захарова мне подсунул…'
'Я, Андрей Петраков, — писал он уже твердым почерком под диктовку Вебера, — получил от VI отдела Главного управления имперской безопасности Германии аванс — две тысячи пятьсот марок за выполнение
