Ему стали подпевать. Кржижановский очень любил петь и сам сочинял революционные песни или переводил их с польского, французского. Но никто не знал, какой у него голос: революционные песни всегда пели вполголоса, почти шепотом, и звучали они от этого задушевнее.
Снова раздался условный звонок.
— Это Юрий, — сказал Глеб Максимилианович.
Мария Александровна пошла открывать дверь.
Молодой человек учтиво поздоровался с ней.
— Шсский… — произнес он нарочито невнятно свою фамилию. — Добрый вечер, товарищ Клэр, — протянул он руку Кржижановскому, — добрый вечер, Ольга, — назвал он по партийной кличке Зинаиду Павловну, — вашу лапку, товарищ Медведь, — приветствовал он Марию Ильиничну, — мое почтение, товарищ Андреевский, — поздоровался с Дмитрием Ильичом.
Мария Александровна ушла в свою комнату.
— В письме Владимир Ильич пишет… — начал было Глеб Максимилианович.
Но Юрий перебил его:
— Вы хотите сказать, Старик пишет.
— Да, да, совершенно верно. Старик пишет, что мартовцы захватили «Искру» и подбираются к Центральному Комитету партии. Захватывают партийные деньги и открыто говорят: «Ждем провала большевиков в России, тогда наша возьмет».
— Вот до чего докатились, — возмущалась Зинаида Павловна. — Ждут нашего ареста! Это же предательство!
— А что же предлагает Старик? — живо поинтересовался Юрий.
— Старик считает необходимым, — продолжал Кржижановский, — чтобы мы, работники ЦК, объездили всю Россию и завоевали на нашу сторону местные комитеты, где засели меньшевики. Это в первую очередь относится к нашему Киеву…
— Не так страшен меньшевистский черт, как его представляет Старик в своей Женеве, — мрачно бросил Юрий и затянулся папиросой.
— Я просил бы вас не курить, — серьезно заметил Дмитрий Ильич, — мамочка не выносит табачного дыма.
— Но вы сами, насколько я знаю, курите.
— В квартире, где она находится, — никогда!
Юрий погасил папиросу.
— К стыду нашему, должен признаться, — ответил Глеб Максимилианович, — что Старик осведомлен о положении в России и даже в Киеве значительно лучше, чем мы с вами. У него великолепная информация.
— А я думаю, что нам на месте виднее. Впрочем, хватит нам выяснять отношения. Меньшевики и большевики — члены единой партии. Можно не обращать внимания на оттенки.
Мария Ильинична вскочила, возмущенная:
— «Оттенки»! Хороши оттенки! Меньшевики не верят в наше дело, не верят в победу. На съезде большинство пошло за Лениным. Что же, мы должны это большинство потерять?
— История нас рассудит, — заключил Юрий.
— Завтра мы тронемся в путь по комитетам, — сказал Кржижановский, не желая разжигать ссору.
— Вы увидите, — убежденно добавил Дмитрий Ильич, — какие резолюции будут приняты рабочими в поддержку Ленина. Влияние Ленина в партии огромно, — я убедился на съезде и убеждаюсь каждый день, встречаясь с рабочими!
— Не Ленина, а Старика, — язвительно поправил Юрий. — И, кстати, сам Старик указывал в каком-то из последних писем, что полагаться на ваши речи о влиянии имени Ленина — ребячество.
— Вот по этому вопросу я нахожусь в оппозиции и считаю, что Ленин — наше самое сильное оружие. Не на ваш же авторитет мне ссылаться.
— Митя, не горячись, — успокаивала брата Анна Ильинична.
— Ленин… Митя… Маняша… Что это за конспирация? Семейственное согласие здесь неуместно.
— Это согласие партийное, принципиальное, — отрезал Глеб Максимилианович.
— Кстати, вам бы не грех познакомить меня с последним письмом Старика, — заметил Юрий.
— Оно сейчас спрятано, — отвечает Мария Ильинична.
— Где? — поинтересовался Юрий.
— Ни один партийный конспиратор не задаст такого бестактного вопроса, — напомнила ему Зинаида Павловна.
— Тогда мне здесь делать нечего. — Юрий встал и демонстративно ушел, не попрощавшись.
Вскоре ушли и Кржижановские.
Мария Александровна зашла в столовую.
— Дети, вы так громко разговаривали и спорили. Между вами нет согласия? — спросила мать.
— Нет, мамочка, между нами согласие полное. Но здесь был один чудак, и Митя погорячился, — ответила Анна Ильинична.
— Чудак ли это? — задумчиво произнесла Мария Ильинична. — Это примиренец, если не готовый меньшевик.
— Я как медик полагаю, что процесс у него необратимый, — сердито заметил Дмитрий Ильич. — Он всецело на стороне меньшевиков, и его поведение мне явно не нравится… Итак, завтра мы разъедемся по комитетам. Я пошел домой: Тоня, наверно, волнуется.
— А кто останется с мамочкой? — спросила Мария Ильинична.
— Я останусь, — ответила Анна Ильинична.
— Ни в коем случае, — возразила Мария Александровна. — Дело прежде всего, а я уж не такая хворая и старая, чтобы при мне оставался кто-нибудь. Раз нужно — поезжайте все.
— С тобой останется Тонечка. — Дмитрий Ильич нежно поцеловал мать и ушел.
— А теперь спать, спать, — решительно сказала Мария Александровна и погасила свечи на елке. Медовый запах воска распространился по комнате.
Мария Александровна проверила, хорошо ли заперта дверь, и легла. Лежала и думала о трудной судьбе своих детей.
Человек с шипящей фамилией чем-то взволновал их. Очень неприятный человек, и глаза у него нечистые, и любезность не от сердца.
Громкий стук в дверь прервал ее мысли.
Сердце заколотилось. Нащупала ногами ночные туфли, накинула халат, неслышно прошла через столовую в спальню.
— Полиция, — предупредила она дочерей и пошла открывать.
И снова все перевернуто в квартире, елка, словно забившись в угол, тускло поблескивает украшениями, шахматный столик опрокинут, ящики из него выдвинуты, шахматы раскиданы по полу. Даже золу выгребли из печей, и горячие угли на поддоне покрылись летучим серым пеплом.
Полицейские увели обеих дочерей…
Мария Александровна осталась одна.
В окно брезжит рассвет. «Надо предупредить Митю, — думает Мария Александровна. — И, наверно, придется переехать жить к нему, пока все уладится. Немедленно написать письмо Володе…»
Подходя к дому, Мария Александровна еще издали увидела, что в подъезде толпятся люди. Почувствовала что-то неладное.
— Заарестовали их, — сообщил дворник, когда она подняла руку, чтобы позвонить в квартиру Дмитрия Ильича.
Итак, арестованы все четверо.
