«Пойти к Кржижановскому? Нет. Нельзя. Могу притащить за собой «хвост».
Еле передвигая ноги, она пошла на Лабораторную. И сразу спина согнулась, словно на нее взвалили тяжелую ношу.
На углу сквера неожиданно возник Глеб Максимилианович.
— Дорогая Мария Александровна, не волнуйтесь. Их арестовали заодно со всеми. Была массовая операция, Зину схватили на улице. Я ухожу в подполье. Партийный архив передайте человеку, который предъявит вам вторую половину этого листка. И больше никому.
Глеб Максимилианович сунул Марии Александровне в руки обрывок календарного листка и исчез.
Мария Александровна спрятала листок в муфту.
…Ах, какая высокая и крутая лестница домой!.. Плохо слушаются ноги. Отперла квартиру, вошла к себе в комнату и без сил опустилась на стул. С портрета на нее смотрели строгие глаза Ильи Николаевича.
«Илюша, ты неодобрительно смотришь на меня. Я написала Володе очень грустное письмо. Плохо сделала, друг мой, плохо, проявила слабость. Они ведь мне ничем оттуда помочь не могут. Напрасно их растревожила. Что ждет коих детей? Куда пойти? Киев теперь чужой, незнакомый город. Ни одной родной души».
Мария Александровна принялась за уборку. Надо было чем-то отвлечься.
У дверей тихонько задребезжал звонок. Один, два, три раза. Свои… Кто же это?
Мария Александровна открыла дверь.
У порога стоял человек с шипящей фамилией.
«Неужели это тот человек, которому я должна передать партийный архив?»
— Здравствуйте, дорогая Мария Александровна! — Юрий говорил ласково и вкрадчиво. — Очень сочувствую вашему горю. Но будем надеяться, что все уладится. Я пришел за документами. Как хорошо, что я успел познакомиться с вами!
— Все документы забраны при обыске, — после секундного колебания ответила Мария Александровна и отчужденно посмотрела на молодого человека.
— Но последнее письмо Владимира Ильича, я надеюсь, не попало в руки полиции?
— Забрали всё, — ответила она холодно.
— Не может быть, чтобы забрали! — воскликнул Юрий. — Мария Ильинична его хорошо спрятала. Это драгоценное письмо! Может, поискать?
— Полиция уже тщательно все обыскала. Ничем не могу помочь.
Юрий с холодной вежливостью откланялся.
— Прошу прощения. Если понадобится моя помощь — я к вашим услугам. Есть ли у вас деньги?
— Да, я получаю пенсию и смогу обойтись, — поблагодарила она.
Дверь за Юрием захлопнулась.
«Неужели это он предал?» — подумала Мария Александровна, и холодок омерзения пробежал по спине.
Мысли снова обратились к детям. Нужно действовать: идти в жандармское управление, хлопотать. А она не может уйти, пока важные документы не переданы в надежные руки.
В полдень явилась девушка, румяная от мороза, улыбчивая. Она сразу расположила к себе сердце матери.
— Здравствуйте, Мария Александровна! Я по поручению Глеба Максимилиановича. У меня есть письмецо. — Девушка протянула кусочек листка.
Мария Александровна вынула из глубокого кармана платья вторую половинку. Сложила вместе. Половинки сошлись.
— Обождите, пожалуйста, в моей комнате. Сейчас я вам принесу.
Мария Александровна прошла в столовую, плотнее задернула на окнах занавески. С трудом перевернула опрокинутый шахматный столик, вынула из филенки гвоздик и потянула к себе крышку. В углублении лежали материалы партийного съезда, газеты «Искра», письмо Владимира Ильича. Мария Александровна вынула документы, задвинула крышку, вставила на место гвоздик. Ласково погладила блестящую поверхность столика и поставила на него вазу с цветами.
Девушка аккуратно уложила документы в специальные внутренние карманы, вшитые в подкладку жакета.
— Теперь я не замерзну. — И она улыбнулась, да так хорошо и светло, что Мария Александровна с облегчением вздохнула: документы были в надежных руках.
Мария Александровна присела к окну, провожая девушку взглядом, пока она шла по двору. Перед глазами стояло ее лицо. «Как украшает человека благородное дело!» — подумала мать. Она знала многих товарищей своих детей, и все они для нее были один красивее другого. Особенно хороши у них глаза, зажженные большой мыслью, не затуманенные корыстью, завистью, злобой. Много видела Мария Александровна и полицейских, жандармов, чиновников и их начальников. И не могла вспомнить ни одного красивого. Может быть, и были среди них люди с правильными чертами лица, стройные, холеные, с изнеженными руками, но красивого не было. И глаза у них другие: видела она умные и тупые, злые и равнодушные, надменные и угодливые, а искры большого внутреннего огня ни разу в них не приметила.
Она оделась и отправилась в жандармское управление. Просила освободить одну из дочерей для ухода за ней, старой и больной матерью. Отказали… Получила разрешение на свидание с Аней. И то хорошо…
Мрачная большая комната для свиданий разделена двойной железной решеткой. С одной стороны — заключенные, с другой — толпа родственников.
В комнате стоял невообразимый галдеж. Женщины помоложе и мужчины заняли первый ряд у решетки. Мария Александровна вытягивала голову, становилась на цыпочки, чтобы увидеть свою дочь.
— Мамочка, здесь я! Как ты себя чувствуешь? — кричала Анна Ильинична.
— Хорошо. Я совершенно здорова! — Но слабенький голос матери тонул в галдеже. Пыталась объясниться жестами, но за широкими спинами стоящих впереди Аня поминутно теряла мать из виду. — Береги здоровье, Анечка! Я хлопочу, хлопочу!
Аня разводила руками и прикладывала ладонь к уху, что-то отвечала, но, как ни старалась мать выделить из общего людского гула голос своей дочери, она могла уловить только отдельные слова. Марию Александровну толкали, оттирали назад, сдавливали со всех сторон. От крика и напряженного стояния на цыпочках заболело сердце, сорвался голос.
Вконец измучившись, она взглянула на дочь еще раз, приветливо помахала ей рукой.
Анна Ильинична с отчаянием в глазах видела, как голова матери в маленькой потертой шляпке то показывалась, то исчезала, как в волнах, в людской толпе.
…Проходили дни… недели… месяцы…
Каждое утро, захватив с собой четыре узелка, ехала Мария Александровна на конке в другой конец Киева, в лукьяновскую тюрьму.
Без устали писала прошения, просиживала часами в приемных жандармского управления, генерал- губернатора, суда, прокуратуры, добивалась личного приема.
Семнадцать лет назад, когда ее детей, Сашу и Аню, впервые заключили в тюрьму и над сыном нависла смертельная опасность, она еще верила в монаршую милость, наивно полагала, что можно тронуть сердце царицы-матери. Она писала:
Императрица не отозвалась. Не помогла. Не заступилась. У нее было сердце волчицы.
С тех пор прошло много лет. Мать потеряла веру в бога, в монаршую милость, в справедливость царских законов. Она верила теперь, свято верила в дело своих детей, ради которого они отказались от
