стороны леса к контрольному пункту приближался еще один грузовик…
Этот был поменьше. Но не суть. Что происходило? Прислали людей на усиление? Почуяли куриными мозгами, что ценную документацию могут умыкнуть?
— Что делать, Алексей? — бубнил Шельнис.
— Ты завелся? — Да…
— Малым ходом — вперед. Но только самым малым…
Ведь надо объехать эту хренову клумбу. Хотя зачем ее объезжать? Прямо по ней, чай, садовник не обидится!
Грузовик еще не въехал на территорию, был еще на подходе, сидящие в нем слышали стрельбу, но не понимали, что происходит. Но вот проедут КПП, увидят плац, заваленный трупами…
КПП они не проехали. Игумнов ударил в упор — по кабине, по кузову! Было видно, как разлетаются куски брезента! Солдаты выпрыгивали из машины, бросались в разные стороны, сталкивались друг с другом, падали, подкошенные очередями. Машина врезалась правой фарой в скалу, встала. Заткнулся пулемет, это был последний диск! Зорин видел, как несколько солдат карабкались по камням на правой стороне дороги, спеша убраться за гребень. Залаяли шмайссеры — двое отпали от компании. Остальным удалось добраться до бугра, перевалиться на ту сторону. Высовывались, строчили из автоматов, прятались.
— Прибавь-ка, Павлуша! — рычал Зорин. — Сейчас мы прикроем наших парней этой колымагой!
Какого черта те поспешили! Шельнис хрустнул рычагом переключения скоростей, грузовик набирал скорость, уже прыгал по клумбе. И в этот момент поднялись двое на гребне, спрыгнули, побежали навстречу! Поднялся третий — Фикус! Но не побежал, стоял и прикрывал отход товарищей. Хохотал, кривлялся, строил дурацкие рожицы. А когда высовывался кто-то на той стороне, он выпускал очередь. И немцы прятались. Боялись высунуть головы. У Фикуса отлично выходило! Вот если бы еще рожок в автомате был вечным! Мелькнула каска, Фикус нажал на спуск, вылетел последний патрон. Спохватившись, он выхватил из-за пояса запасной, но трое разом поднялись, застрочили одновременно. Фикус корчился, пули прошивали его насквозь, он шатался и все никак не мог упасть…
Зорин застонал, забил кулаком по приборной панели. А двое уже подбегали. Гурвич задыхался, Игумнов тащил его за рукав.
— Справа обходи! — крикнул Зорин в открытое окно. И Шельнису: — Притормози, Пашка!
Фрицы со скалы перенесли огонь на бегущих, но штрафники уже были за машиной. Уже копошились где-то сзади, карабкались в кузов. Почему же так медленно, черт возьми?! Пули стучали по капоту, лобовое стекло покрылось паутиной разводов. Шельнис скорчился под рулем, заткнул уши. Зорин вывалился на подножку, стал стрелять из «вальтера». Пустое, не попасть на таком расстоянии. Выбросил пустой пистолет, прыгнул обратно.
— Поехали!!! — завопил Гурвич.
— Просыпайся, Пашка! — ахнул Зорин. — Полный газ!
Они пронеслись мимо распахнутых ворот. Шельнис вывернул баранку, уходя от столкновения с застрявшим в камнях грузовиком. Машина съехала с обочины, каким-то чудом не отправилась юзом. Пронеслась буквально в сантиметрах от стволов деревьев.
— Тыкву пригни! — прокричал Зорин.
Вот и фрицы на макушке. Поднялись, ждут. Рожи серые, перекошенные. Бросили «колотушку». Рано, поспешили. Проехали прямо по взрыву, машине плевать, она железная. С запозданием немцы начали стрелять. Брезент трещал, рвался в клочья, ломались ящики с ценной документацией. Всё, ушли из зоны поражения. Приближался поворот на шоссе. Главное, налево повернуть, а не направо… Истерично хихикал Шельнис, с головой у интенданта явно намечались проблемы…
Но нет, работали шоферские повадки. Сбросил скорость, начал выворачивать на малом ходу. Трещали кусты, осыпалась глина в водосток. Уцелевшие немцы спрыгивали со скалы, бежали, стреляли им вдогон. Но всё, ушли, не достанете, уже на шоссе…
— Как у нас с бензином? — крикнул Зорин.
— Порядок! — крикнул Шельнис. И зачем кричать, спрашивается?
Ушли за поворот, ушли еще за один. Куда же так петляет эта странная дорога? Проехали километра два, не встретив ни одной машины, когда сзади отчаянно забился в борт Гурвич:
— Люди, беда, Игумнова убили!!!
Зорин застонал, добил панель, не чуя, как горит истерзанный кулак. Встали на обочине. Он приказал Шельнису сидеть, побежал назад. Вскарабкался в кузов. Все прошито, все продырявлено. Развалились несколько ящиков, ничего, не беда… Гурвич обретался на коленях перед Игумновым, грязный, как чушка, плакал, размазывая сопли по щекам. А Игумнов словно и не умер — сидел, привалившись к борту, голову склонил, делал вид, что уснул. Даже глаза закрыты. Это так редко бывает, чтобы у покойников были закрыты глаза. Две пули в груди, и кровь расплывалась, чернела, густела…
— Я и не заметил, что он, того… — всхлипывал Гурвич. — Он тут сидел, а я тут… Еще болтали, он что-то шутил…
— Всё, Ленька, всё, успокойся… — Он обнимал дрожащего товарища, а у самого ком стоял в горле. Он с ненавистью смотрел на груз, растрясшийся от лихой езды. Из-за этой груды дерьма потеряли трех отличных ребят. — Вылезай, Ленька, из кузова, двигай в кабину, давай не тянись, как черепаха… — Он спрыгнул на асфальт, побежал обратно: — Павел, вылезай из-за руля, хватит с тебя! Сам поведу!
И задержался на мгновение, прежде чем запрыгнуть в кабину. А ведь грохочет уже практически рядом. Наши идут…
Ехали долго, трудно, муторно. Глаза слипались, баранка наливалась чугунной тяжестью. Тошнило — прямо под ноги. Липкий пот стекал по лицу. И снова ни одной машины — ни встречной, ни поперечной. Мир застыл, затаился в тревожном ожидании. Проносились вымершие деревеньки — ни тени, ни дымка над трубой. Кончился асфальт, потянулась разбитая грунтовка. Выехали в поле — большое, цветочное, исполненное пряными луговыми ароматами. Слева поле, справа поле…
Взрыв прогремел метрах в пятидесяти справа! Все проснулись. Зорин дал по тормозам — чуть не треснулись лбами в еле живое лобовое стекло. «Не зря оно называется лобовым», — мелькнула интересная мысль.
— Охренел, не дрова везешь! — завизжал Гурвич.
Вернулся — слава богу.
— Заткнись, — сказал Зорин.
Второй взрыв — слева, метрах в семидесяти! Земля взметнулась, луговые цветы полетели в разные стороны… Они выпрыгивали из машины. Дрожала земля. Из дальнего леса на противоположный конец поля выезжали танки с узнаваемыми очертаниями «тридцатьчетверок». Зорин на подножке отчаянно семафорил — не стрелять!!! И остальные махали руками, орали сорванными голосами. Танки медленно приближались. С брони спрыгивали автоматчики, разворачивались цепью. Далеко еще до них — метров пятьсот.
Зорин скинул ненавистный эсэсовский китель — только в нем и оставалось прийти в особый отдел. Шельнис, судорожно бормоча под нос, стягивал мундир фельдфебеля. Действительно розовая майка, надо же какой фестиваль…
— Майку давай сюда. — Он не стал ждать, пока тот вникнет, разорвал ее у Шельниса на груди, стащил. Забрался на подножку, привязал к антенне — чтобы видно было издалека.
— Долбанулся, Алексей? — Гурвич срывался на истерический смех. — Это же не красный флаг…
— Нет у нас другого, — оправдывался Зорин. — Может, поймут, не станут стрелять по машине? Какая разница — красный, розовый…
Они брели навстречу автоматчикам по высокой траве, махали руками, кричали: «Мы свои, не стреляйте!», потом охрипли и больше не кричали. До автоматчиков оставалось метров двести. Уже различались лица — сосредоточенные, бравые. «А вот за розовый флаг я в политотделе огребу, — мелькнула забавная мысль. — А еще за то, что отпустил целого начальника целой разведшколы. Какое на хрен благородство? Я должен руководствоваться не благородством, а социалистической сознательностью и чувством целесообразности». Архивы разведшколы — это, конечно, здорово, но не умаляют его страшных преступлений. А еще его хохот согнул пополам — безотчетный, дикий, сумасшедший. Хорошая компания
