В понедельник анкеты не появлялись — или Нэлка не смогла, или я все же не сумел ее очень сильно попросить. Надо было, видно, конфет купить или шоколадку!… Появились они во вторник, вечером. Вручая мне тяжелую, перехваченную шпагатом стопу бумаг, отец с довольной улыбкой проворчал, что мало мне отвлечь от работы главного инженера, так я еще и пол-управления мобилизовал. Листы, плотные и остро пахнущие нашатырным спиртом, были четко заполнены темно-коричневым текстом, написанным чертежным шрифтом: вопросы — слева, место для ответов — справа. Молодец, Нэлка! Ух, какая молодчина!
Я так и отнес кипу в школу — не развязывая. От волнения глаза Васькины еще больше углубились и там, в глубине, расширились, видно, он только сейчас вполне оценил нешуточность нашей затеи. Ощупав пачку и резко нюхнув, он расчихался, и все давай нюхать и чихать, даже тот, кого не пробрало. На первой же перемене комсорг торжественно раздал анкеты. Я бы мог еще дома отделить себе листы, но мне хотелось получить их принародно. И я получил, и гордо сел рассматривать.
Напомнив, что анкета анонимная и что никого не вздуют и не потащат к директору ни за какие ответы, Забор объявил, что надо немедленно избрать комиссию из трех человек, штаб будущего форума, который будет изучать анкетные результаты. Девчонки тотчас выдвинули меня. Прослышав, что я целую дамам ручки, они прямо ошалели от восторга, улыбались, любезничали, всем я понадобился, только и слышно: Эп да Эп! Надо было еще в первом классе поцеловать какую-нибудь Марусю — и был бы все десять лет счастливчиком! Или, наоборот, пропал бы, потому что девчачья любовь сводилась к выдвижению в начальство. Так что я не только влетел в комиссию, но и оказался ее председателем.
Проглядев анкеты, Шулин растерялся:
— Эп, а вот эти-то куда, в Черемшанку отсылать?
— Долго. Пусть тетка с дядькой заполнят.
— Да плевать они хотели!
— А ты объясни, что это важно.
— Объяснишь им!.. Слушай, Эп, приди-ка ты лучше сам и объясни. Они тебя слушают. Ты вот сказал, что раз собаки нет, то незачем и дощечку с надписью «во дворе злая собака» держать, — дядька оторвал ее!.. Да и мне поможешь, а то тут смотри, сколько понаворочено, чего мы и не говорили!
— Кроме нас люди думали.
— «Способный ли ты?»… А почем я знаю?
— Неужели не чувствуешь?
— Мало ли что я чувствую!
— Вот и напишешь.
— Нет, Эп, ты приди!.. А это что? «Мужской или женский пол умнее и развитее?» Мать честная!.. Мы же о девчонках и пацанах спрашивали!
— Это мы с Васькой обобщили!
— Сдурели! — воскликнул Авга. — Они обобщили, а мне отдувайся! Что я вам, академик?
— С тебя, балда, не научный трактат спрашивают, а личное мнение! Правильно или неправильно — все равно, лишь бы это были твои собственные мысли!
— Нет, Эп, ты приди.
— Ладно, приду. Да! — крикнул я, вскакивая. — Чтобы завтра же вернуть заполненные анкеты, иначе к субботе мы не успеем их проанализировать! — Во мне уже заговорил председатель комиссии. — И чтобы никаких отговорок!
— Значит, придешь? — не успокаивался Шулин.
— Приду. И может, не один.
Это я решил познакомить с Авгой Валю. Надо же когда-то размыкать наше одиночество, а то Валя и моих друзей избегает почему-то, и со своими не сводит, даже провожать себя до дома не дает. Нам, конечно, и одним хорошо, но иногда тянет в общество.
И вот часов в пять, когда мы с ней отзанимались по-английски, я предложил прогулку в Гусиный Лог. Валя слышала об этом районе тот же миф, что там рассадник хулиганства, но согласилась.
Мы отправились.
Солнце палило уже целую неделю. Тысячи тонн влаги унеслось в небо, у заборчиков высыпала травка, деревья и кусты окутались зеленой дымкой, и вообще природа, по-моему, перескочила из зимы в лето, как Монголия из феодализма в социализм.
Асфальт кончался на следующем перекрестке вместе с нашими домами, и от него как будто начиналась деревня, откуда утрами доносилось петушиное кукареканье. Здесь когда-то, в конце девятнадцатого века, родился наш город, и здесь постепенно умирал его старый облик. Через это деревянное поселение, изгибаясь коромыслом, тянулись к реке, где прежде наводился понтонный мост, древняя булыжная мостовая, с проплешинами гравия, бетона или просто с ямами. Справа от мостовой и залегал Гусиный Лог — овраг, забытый домами. Через каждые шагов сорок в него врезались узкие улочки С края, где лог только набирал уклон, домики стояли вольно и даже с огородиками, а дальше огородики сходили на нет, домики сближались. И всюду глухие заборы, прорези почтовых ящиков в них и таблички о злых собаках. Посреди улочки промоина, забросанная шлаком, битым кирпичом, дырявой обувью и прочими отбросами. Ниже — круче, домики стыковались, лезли на сваи и друг на друга, сеням уже не хватало места, и два дома иногда объединялись общим тамбурчиком: одному он подвал, другому чердак. Не хватало места и заборам. И вообще улочка исчезла, превращаясь в как попало и куда попало ведущие ступеньки, сглаженные водой. Где-то там, на самом дне, протекала срамная, полупомойная Гусинка, птичий курорт. Что и когда загнало сюда и спрессовало людей в этой яме, не знаю. Город уже перешагнул ее: правее нашей улицы лог перемахнул огромный, на всю ширину проспекта, мост, за оврагом уже сахарились отделанные мраморной крошкой панельные дома и вырисовывался железобетонный скелет чего-то гигантского. Снизу, от реки, и на Гусинку наступают, загоняя ее в трубы и замывая лог землесосами, но все это очень медленно, а пока — вот…
Валя держалась за мою руку и ни о чем не спрашивала. Мы постояли у ступенек, хмуро- сосредоточенно поозирались, попринюхивались и вернулись немного назад. Авгина родня жила чуть выше, но тоже в тесноте. Маленький домик под толем, тополек между забором и окном да плаха от калитки до сеней вдоль завалинки— и весь двор, а в полуметре, за штакетником, звенел тугим проводом и давился лаем чужой пес. Мы тихонько вошли в крохотные сени, целиком занятые тремя мешками картошки, ступили в кухоньку и чуть но нырнули в открытое подполье, где трепетал бледный свет и откуда вырывалась веселая песня Шулина:
Мы заглянули вниз. Подполье было вырыто пирамидой и не глубоко. На земляной приступочке горела свеча. Шулин, закутавшись в фуфайку, мотал головой в такт словам, отрывал от картошки ростки и швырял ее в ведро, привязанное к веревке.
