— Идея простая, — сказала Жанна. — Бери больше, неси дальше. Или у тебя, извини, что перебила, какая-то другая?
— Есть, — туманно сказал Фима.
Жанна сказала:
— Ладно, подождем. А я, Володя, в основном по культурному обслуживанию населения. Есть такая миссия, понимаешь, нести культуру в массы. Ну, а куда еще ее девать? Несу.
Дашка, слыша все из кухни, поторопилась со своими закусками, чтобы заткнуть друзьям рты. Культурное обслуживание Жанны заключалось в том, что она выдавала видеокассеты в книжном магазине. До этого работала у квартирного маклера Шауля, и вот то ли накаркала со своими разговорами о сексуальности израильтян, то ли просто не повезло, — Шауль оказался как раз из таких, сатанел при виде миловидных российских женщин. Жанне пришлось уйти, она устроилась в книжный магазин, а поскольку книг никто не покупал, существовали они только видеопрокатом.
— Ладно, — сказала Дашка. — За тех, кто в море и за морем.
Володя сказал:
— Давайте выпьем, как водится, за хозяйку дома.
— Умный человек, — заметил Коля. — Хоть бы раз в чем-нибудь ошибся.
Я видел, что Дашке трудно. Она была, как пожарник, когда огонь подбирается с разных сторон и все может вспыхнуть факелом в любой миг.
— Я так поняла, что ты, Коля, не возражаешь за меня выпить. Поехали.
Жанна, женщина маленькая и изящная, опьянела раньше, чем поставила свой фужер.
— Приходят массы, — распахнув руки, Жанна показала, сколько их. — За культурой. Тянутся к ней. Стесняются, естественно. Мне, ну, говорит, эротику. Понимаете, говорит, это не для меня. Чего ж не понять. Вам, говорю, эротику или порно? Ну, порно. Жесткое или мягкое? Жесткое — это как? Это все на ваших глазах. А мягкое? Немного меньше. Меньше чего?
Она сделала паузу. Никто не засмеялся.
— Меньше чего? — спросил Коля.
— Нужно хватать язык, — сказал Фима, обращаясь к Володе. — Я сейчас сосредоточился на языке.
— Коля, я не поняла твоего вопроса.
— Отстань от него, — сказала Дашка. — И не кури при ребенке.
— Без языка — никуда. Ни на работу, ни…
— …в задницу, — подсказала Жанна.
Коля стал снова разливать по фужерам. Дашка вытаращилась, но смолчала. Подошла к кроватке Гая. Володя тоже подошел и, кажется, впервые взглянул на малыша:
— Какой герой! Дашка, а ты чем занимаешься?
Она не ответила.
— Я слышал, здесь Михаил Козаков, — сказал он.
Мы не уследили, как Фима начал доказывать Коле:
— …немедленно! Все, что просят, отдать, лишь бы мир! Россия прочухается снова вооружит, при теперешнем-то оружии нас в пять минут с лица земли сотрут! Никогда не думал, что евреи — такие! Этот, как его, Гольдберг. Врач, образованный человек, хватает автомат и стреляет в безоружных стариков!
— Гольдштейн.
— Это не сумасшедший?!
— Как же можно землю в обмен на мир отдавать, если любой сумасшедший может этот мир отменить одним выстрелом?
— Так надо было создавать такую страну?
— По-твоему — не надо?
— Твоя жена полы моет! — закричал Фима.
Коля побледнел оттого, что Володя это услышал.
— Но моет полы в своем государстве, — сказал он. — Каждый народ должен жить в своем государстве!
— По-твоему, евреям нельзя жить в России?
Мы все уже слушали только их. Дашка скрестила руки на груди и качала головой.
— Почему же? — ответил Коля. — Кто вас гонит?
— Спасибо тебе!! — завопил Фима.
— Тебя там никто не трогал, — вмешалась Дашка. — Это ты всем морды бил.
— Антисемитам — бил! И здесь буду!
— Я тебе сейчас покажу — буду, — пообещала Дашка.
— Да, я антисемит, — сказал Коля, уже ничего не соображая, — евреи должны жить в своей стране.
— Вор должен сидеть в тюрьме.
— Молчал, молчал и высказался.
Коля встал и ушел в туалет.
— В-вова, — сказала Жанна. — Чего т-ты улыбаешься?
— Всюду одни и те же разговоры, — сказал Володя.
— Но ты п-понял, что Коля говорил про тебя? Или ты совсем т-тупой?
— Для меня тут нет работы, — сказал Володя.
Фима рвался возразить, но Дашка не дала:
— Помолчи.
— Папа хочет сюда ехать, — сказал Володя. — Герман Львович, мне нужно с вами поговорить.
Дашка поймала его на слове:
— Вот папа проводит тебя в гостиницу, вы и поговорите.
Мы с ним вышли на улицу.
— Я примерно представляю, где гостиница, — сказал Володя. — Если у вас нет времени…
— У меня есть. Ты хотел про папу.
— Дашка говорит, у вас все в порядке, вы фильм снимаете, я очень рад за вас. И Ира Николаевна… Да, про папу. Вы ведь с ним всегда находили общий язык… Ему уже семьдесят пять, Герман Львович. Знаете, в его возрасте… Нет, он прекрасно сохранился, все такой же, он работает, монографию пишет, но какие-то, со стороны это незаметно, какие-то отклонения есть. Он ведь в энциклопедиях упоминается, это дает право на американское гражданство, я узнавал, есть специальная программа, и в Германию его приглашали, лекции бы читал, там для меня тоже есть работа… И вот никак мы не можем его уговорить. Вы знаете, что моя бабушка умерла здесь?
Я изумился:
— Мать Григория Соломоновича? Как это может быть?
— Дедушку расстреляли, бабушка после лагерей с новым мужем-поляком, с которым сидела, в Варшаву подалась, это уже было после войны, из Варшавы сюда. Берия, конечно, знал, но давал папе работать. Ну а папа… Вы ж его знаете, непрошибаемый, идейный, добровольцем на фронт ушел, довоенная работа о векторе появилась, когда он в госпитале лежал, в сорок втором, — он до сих пор живет воспоминаниями. И вот теперь, когда все едут в Штаты… вы же знаете, у нас сейчас даже зарплату не платят, оставаться просто нет смысла, — он решил сюда. Тут его ученики, он считает, будет работать, школу научную создаст… Я разговаривал с советником министра по науке, папа тут никому не нужен, смешно даже говорить об этом. Но он как ребенок. Появилась какая-то Лилечка, подзуживает его. Может быть, вы написали бы ему, объяснили ситуацию…
— А что за Лилечка? — спросил я.
— Мало ли у него баб было… Вы ж его знаете… Какая-то из них. Теперь она с его помощью сюда надеется перебраться. Впрочем, ничего плохого про нее не могу сказать. Но она молодая, зачем он ей здесь? Она его бросит. А он готов развестись с мамой и жениться на ней.
— Не думаю, — сказал я, — чтобы мое письмо что-нибудь для него значило. И в любом случае ни в какие Америки твой папа не поедет.
