— Но как я могу его, в сущности, беспомощного старика, отпустить сюда, практически одного? Он о детях и внуках не способен думать, но мы-то не можем о нем не думать.
— Но ты же не можешь ему помешать, правда? — спросил я.
Он хотел быть хорошим сыном. Ведь и мужем хотел быть хорошим. Просто как-то все не получалось. Старался, как мог. Взвешивал все варианты:
— А если он сюда приедет, вы за ним присмотрели бы?
— А ты куда?
— Герман Львович, где работа будет. У меня мама, жена, ребенок вот-вот родится.
Прощаясь, улыбнулся неотразимо:
— Ире Николаевне привет передавайте. Если б не такая плотная программа, я бы обязательно ее повидал.
Отец его приехал через год с небольшим. Мы с Ирой ждали в квартире, которую загодя сняли для него и Лилечки. Она позвонила из аэропорта, удивленная, что никто не встретил, я объяснил про бесплатное, за счет Еврейского агентства, такси, продиктовал адрес. И вот из окна второго этажа мы увидели, как остановилось такси с чемоданом на крыше, по-российски обвязанным бечевкой. Из машины молодо выскочила рыжая женщина в свитере и джинсах, помогла выбраться высокому и тощему старику. Таксист стаскивал чемодан. Бечевка порвалась, чемодан издал какой-то звук, таксист занервничал. Прежде чем грохнуть груз оземь, сердито крикнул:
— Ма зе? Барзэль?[7]
— Дас Бух, — сказал Векслер.
— Что? — спросила Лилечка.
— По-моему, он спрашивает, не кирпичи ли в чемодане.
— А ты что сказал?
— Я сказал, что книги.
— На иврите?
— На немецком.
— Почему на немецком?
— Лилечка, ты считаешь, я полиглот? Я-таки не полиглот.
— Успокойся, пожалуйста, я тебя умоляю.
— Ма зе? Барзэль? — завопил таксист, двумя руками волоча чемодан к подъезду.
Мы встречали у порога. Приобняв Иру, Векслер сказал:
— Здравствуй, Ириша.
Он держался просто, и всем полегчало, насколько это было возможно. Женщины занялись подарками и обедом. Векслеру дали отдохнуть. Вечером он дозвонился до своего ученика Штильмана, советника министра по науке. Тот горячо поздравлял с приездом. Перекладывая трубку от уха к уху, Векслер сурово вслушивался в паузы между фразами и спросил:
— Вы можете сейчас ко мне приехать? Мне сказали, это недалеко.
Мы с Ирой оторопели.
Ученик объяснил, что, к глубокому сожалению, это совершенно невозможно. Векслер плохо его слышал, хоть я слышал на расстоянии двух метров от трубки.
— Хорошо, встретимся завтра, — согласился Векслер. — Я должен решить, где мне жить. Во сколько вас ждать?…
— Э-э… я вам позвоню, хорошо? — сказал советник министра.
Среди ночи нас разбудил телефонный звонок Лилечки: Грише плохо, она не знает, что делать. Мы помчались, Ира послушала старика, что-то дала ему, мы посидели, пока он заснул. Дашка возмущалась и Лилечкой, и бывшим мужем, и нами с Ирой, на которых, как она сказала, только ленивый не ездит, и бывшим своим свекром:
— Почему он в Штаты не поехал?
— Может, сионист.
— Что ж так поздно сюда приехал?
— Почему поздно? Не опоздал, — сказала Ира.
Вскоре в Тель-Авивском университете устроили торжественную встречу. Дашка поехала как переводчица, но перевод не потребовался — кроме министра, забежавшего на несколько минут, чтобы поприветствовать, все знали русский. Советник министра обещал устроить международную конференцию, посвященную грядущему восьмидесятилетию великого математика, и учредить международную премию его имени.
— Спасибо, Миша, — сказал Векслер, — но я ведь не Гаусс. Я, вроде, еще живой.
— Мы не дадим вам отдыхать! — горячо пообещал ученик. — Я уверен, у вас есть интересные соображения…
— Если найдутся деньги, я мог бы тут институт создать. Болдина бы сюда позвал…
— Очень интересный проект!
По пути домой Дашка поинтересовалась:
— Зачем было его пугать — институт, Болдин…
— Премию Векслера он может учредить, а институт создать не может? — поднял бровь Векслер.
— Быть в жюри и международные премии присуждать ему нужно, а институт Векслера и Болдин ему не нужны, — сказала Дашка. — Даже я это понимаю. Это не Россия.
— А ты тут, кажется, поумнела, — удивился Векслер. — Кстати, кем ты работаешь?
— Полы мою.
— Ты ведь философский кончала?
— Филологический.
— Все равно должна понимать, — отечески сказал он, — что все материи вторичны, а любое сознание первично. Я приехал, чтобы собрать здесь всех математиков мира. И я это сделаю.
5. Лишкат авода[8]
Вернувшись с курсов на конец недели, я проснулся рано утром и увидел, что Ира, одетая, в туфлях на каблуках и с сумкой в руке, накрашенная, собирается уходить.
— Ты куда?
— В одно место, через два часа буду, спи.
Что-то в ее голосе насторожило:
— Ты не можешь сказать, куда ты идешь?
— Я ж тебе сказала. Ну пока…
Я заставил ее признаться: она шла мыть лестницу. Я разъярился. Она никак не могла понять, что вывело меня из себя. Не могла или не хотела. Ей казалось, я чего-то не понимаю:
— Это ведь совсем нетрудно. Даже очень полезно. Считай, что я делаю зарядку.
— Зарядку — пожалуйста, а лестницы мыть — нет.
— Но почему?!
— Ты будешь мыть лестницы, а я в это время буду рассуждать о высоких материях?
— А если я мою свою лестницу? Ты же ходишь по чистым полам, значит, их кто-то моет. Это не мешает тебе рассуждать о высоких материях.
— Не делай из меня толстовца, — сказал я. — Я могу даже есть с аппетитом, зная, что в это время дети в Африке голодают. Я самый обычный человек, как все. Не спорю, что мыть лестницу полезно для твоего здоровья и фигуры. Но меня унижает, что я, здоровый мужик, не могу обеспечить жену, и ей приходится мыть лестницы. Это мелко, но я такой, и ты должна эти мои недостойные чувства если не уважать, то щадить.
— Если бы я могла устроиться врачом, я бы их щадила. Но у меня не идет иврит, и мне почти шестьдесят. Я не хочу сидеть дома, я сдохну в этой жаре. Мне нравится мыть лестницы. Это замечательная
