— Иди спроси ее, — приказал мне полицейский.
Ира вышла, подтвердила, что платье дала она, и полицейский уехал.
Прошел еще месяц, и Асаф опять появился. На этот раз у него была другая драматичная история: ему грозила тюрьма. По его рассказу, он ни в чем не был виноват. Его отец или даже дед поставил забор на границе с соседями. Оказалось, он прихватил кусок чужой земли, сто пятьдесят квадратных метров. Теперь соседи подали в суд. Суд присудил, чтобы Асаф передвинул забор и заплатил три с половиной тысячи шекелей. До конца срока оставалось три дня, после чего Асафа забрали бы в тюрьму. Денег у него не было.
— Шесть тысяч на операцию матери, — объяснял он. — Я тогда собрал все, что могли дать родственники. Больше ничего нет. Я пойду в тюрьму — что дети будут есть?
Почему об этом должен был думать я, а не соседи, с которыми он жизнь прожил, не судебные чиновники, лучше меня знающие обстоятельства дела?
— Я сожалею, — сказал я. — Но я не могу тебе помочь.
— Я не сплю, — сказал он.— Все думаю и думаю. Голова кругом. Я достану. Но нужно время. Я придумал: кто-нибудь выписывает мне чек на три с половиной тысячи. Я несу в суд. А тот, кто дал чек, аннулирует его. Пока из суда бумаги придут в банк и банк ответит, что чек аннулирован, пройдет неделя. За это время я найду деньги.
Это было так сложно, что я не сразу и понял. Я сказал:
— Не могу, Асаф, извини.
— А твоя дочь?
— Она тоже этого не сделает.
— Я поговорю с ней. Что мне делать?
— Ее нет дома. Она не даст тебе чек, Асаф.
Он пришел на следующее утро и заштукатурил ванную комнату. Оставалось работы на час — положить поверх штукатурки известковую шлихту, но он опять исчез. На следующее утро, появившись, еще издали прокричал:
— Я нашел деньги!!!
Был уверен, что сообщает мне радость. То есть считал меня другом. Я в самом деле обрадовался, с души свалилась тяжесть — ведь мог помочь, а не помог.
Мы стояли у ворот. Асаф, который пришел пешком обычной своей дорогой от шоссе, положил на землю тяжелые мешки, отдыхал.
— Сегодня сделаю шлихту,— деловито заметил он. — Знаешь, я нашел работу рядом, на Арлозоров. Дай тачку довезти цемент. Вечером верну.
Я прикатил ему тачку. Больше никогда не видел ни ее, ни Асафа. Спустя несколько дней мимо дома проходил Хусейн, знакомый араб-каблан. Я окликнул его:
— Где Асаф?
— Зачем тебе?
— Он взял мою тачку на прошлой неделе и не вернул.
Хусейн продолжал пристально меня рассматривать. Это было странно: что он хотел понять?
— Он арестован, — сказал Хусейн, убедившись, что я в самом деле не знаю и мой вопрос — не проверка.
— За что?!
— Не знаю.
— Ну, не хочешь говорить…
— Вроде, украл что-то.
— У него ж четверо! А как же дети?
— В том-то и дело.
— Жалко детей, — сказал я.
Хусейн опустил глаза. Рядом с ним стоял паренек лет двенадцати. Он, напротив, не отводил взгляда и спросил подозрительно:
— Вы разве телевизор не смотрите?
— Нет. А что там было?
Паренек посмотрел на Хусейна, тот сказал мне:
— Шалом, отец.
Они ушли. Я подумал: разве в теленовостях сообщают о мелких кражах? И тут же забыл об этом. Вспомнил на другой день, когда слушал новости по русской радиостанции РЭКА.
РАСКРЫТА ТЕРРОРИСТИЧЕСКАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ В ТАЙБЕ. …ГОТОВИЛИСЬ СОВЕРШИТЬ ТЕРАКТЫ В НЕТАНИИ, ХАДЕРЕ И ИЕРУСАЛИМЕ. АРЕСТОВАНЫ НЕСКОЛЬКО ЧЕЛОВЕК ИЗ ТАЙБЫ И ИЗ ДЕРЕВНИ ОКОЛО ШХЕМА…
Асаф — террорист? Я не мог в это поверить. Скорее бы поверил, что террористом мог оказаться другой человек, наш штукатур. Их работало двое. Один, улыбчивый, лет двадцати, готовил и подносил сырую штукатурку, второй, чуть постарше, сумрачный, наносил ее на стены. Он работал, как машина, прерываясь лишь на короткий обед. К концу дня его качало от усталости. Мне все время казалось, что он угнетен чем-то. Он, как и Асаф, был из деревни под Шхемом. Вот если бы он… Нет, пожалуй, и он бы не пошел на это — не фанатик, и взгляд у него был осмысленный… А Асаф, пожалуй, согласился бы за деньги что-нибудь сделать для своих. Ведь арестовали же его за что-то.
Впрочем, что я вообще мог знать обо всем этом?
Тогда был октябрь двухтысячного года, интифада, которая началась в конце осени, еще казалась немыслимой…
11. Язычники
Кто бы он ни был, взорвавший себя у каньона а-Шарон мусульманин, последним движением руки он открывал дверь в вечное блаженство и, значит, и остался в раю до скончания времен.
Для наших соседей, правоверных иудеев, их маленький Ицик сейчас тоже безмятежно пребывал за пределами страдания, в ожидании Страшного суда. Хотелось думать, что вера облегчала их горе: суровый Бог наказал их, лишил сына, сделал убогими калеками, погрузил во тьму, чтобы они ощупью искали дорогу к праведной жизни, но Ицика спас и вознес. Я же не мог опереться на веру, а разум не справлялся с кошмаром смерти.
В нашем доме спали после обеда сорок детей. Я поднялся на второй этаж. Гай смотрел телевизор.
— Гай, милый, иди, пожалуйста, к себе, мы с бабушкой будем смотреть новости.
— Только не делай громко, детки спят, — предупредила Ира, когда Гай, не теряя лишней секунды, помчался вниз, к телевизору родителей.
Я переключил на российский канал. В этом не было смысла: я уже все знал. Но мне нужно было видеть все снова и снова, как больному нужно — Лев Толстой однажды заметил это — снова и снова дотрагиваться до больного места.
Мы с Ирой увидели наш каньон, полицейские машины и «амбулансы».
— …это четвертый теракт в маленьком городе за последние два месяца. Ответственность взяла на себя исламская террористическая организация «Хамас»…
Кадры у каньона сменились улицами в Рамалле. Толпы боевиков «Хамаса» в черных капюшонах плясали, подняв над головой автоматы. Жгли чучело еврея. Ликующие мальчишки прыгали перед камерой.
— …в этом разница между политическим мышлением демократического общества и националистическим мышлением: в Израиле кричат: «Смерть Арафату!», в палестинской автономии — «Смерть евреям!»…
— Позвони Анне Семеновне, — сказала Ира.
