— Зачем?
— Скажи, что уже дома.
— Вы смотрели русское телевидение? — закричала мама. — Так объективно все показали! Даже с сочувствием! Ты слышал, что сказал… — она назвала фамилию комментатора. — У нас кричат: «Смерть Арафату!», у них — «Смерть евреям!». Что я тебе говорила?
— Что ты говорила, мама?
— Он всегда мне нравился. Он все-таки всегда старается высказать свое мнение.
Она радовалась? Господи, спаси наши души… Внизу завопил Гай:
— Гера! Гера! Гера!
Я спустился к нему.
— Гера, посиди со мной, мне страшно.
Он прижался ко мне, не отводя глаз от экрана. Показывали детский ужастик. Куда подевались Золушки и Белоснежки? Их сменили какие-то в самом деле жуткие членистоногие существа, они превращались в людей, потом снова вырастали страшные конечности…
— Гера, ты Гера? — автоматически подстраховался Гай.
— Я Гера, не бойся, я сейчас приду.
У нас звонил телефон — прорвался друг из Минска:
— Что там у вас делается?
— Да видишь, как.
— Ира, Дашка?
— Все нормально, Олег.
Я знал, как трудно ему наскрести денег на международный звонок. Он, конечно, считал, что нам страшно ходить по улицам и спать ночью в своих домах, ему хотелось сказать: если, не дай бог, что, собирайте манатки, мы ждем… Он, спасибо ему, не сказал, но я понял.
Так же, как Олег сейчас увидел «амбулансы» на телеэкране, я увидел однажды, как зачадил головешкой российский парламент. Я был в каньоне а-Шарон, на втором этаже, там, где продают телевизоры. Они занимали целую стену. Картинка горящего Белого дома отпечаталась на всех экранах, больших и маленьких. Московский оператор СNN делал панораму по окнам. Глаз, скользя по экранам, не поспевал за движением телеобъектива, и оттого казалось, что картинки не совпадают, горят дома в разных частях света, запылал весь мир. Продавцы и толпа покупателей, как многие люди во всем мире, что-то ощутили, примолкли. Камера показала толпу у танков. Люди радовались — нет, не тому, что президент страны расстреливал из танков свой парламент, какое там, — это была радость зевак, которым повезло оказаться на месте события, — не каждый ведь день такое увидишь. Я ощутил нереальность происходящего: жизнь была доступна пониманию лишь в качестве телевизионного изображения. Люди за тысячи километров от пожара смотрели в телевизоры и понимали, что происходит, люди на пожаре — не понимали.
Если случалось что-то в Минске — взрыв в подземном переходе, взрыв в метро — мы тревожились за Олега, звонили ему, он удивлялся: да все у нас в порядке, о чем вы… И так же тревожился он, когда что-то случалось у нас, мы же здесь не понимали его тревоги: да все у нас нормально…
Гай путал жизнь и телевидение. А мы?
Ира переключила на CNN. Над морем и жемчужной полоской пляжа плыли дельтапланы — желтый, алый, сиреневый, над ними серебристый самолетик волок по лазурному небу длинный хвост рекламного полотна, и я увидел над ним когти демона. Что видел демон, пролетая над нами? Должно быть, ему открывалась странная картина, какие-то токи, движение электронного тумана, опутавшего землю. Этот информационный туман поглотил нас, вобрал в себя, и мы растворились в нем, став электронным кодом. Люди превращались в чудовищ. «Гера, ты Гера?»
Панорама оператора CNN продолжалась, захватила берег — девушки на пляже были узкоглазыми, что-то там происходило, Нетания уже не существовала в новостях, нас сменили другие, и то, что я принял за когти демона, было иероглифами, знаком телеканала.
Ира охнула, задержавшись на канале телесериалов. Только что она плакала, прислушиваясь к звонкам в пустом доме Ноэми и Якова. Слезы еще лились, а мокрые глаза уже переносили ее в другой мир. Ира растворялась в нем. Это были будни врачей и сестер американского приемного покоя. Телесериал тянулся несколько лет. Там праздновали дни рождения и Рождество, тяжело работали, влюблялись, женились и умирали. Это стало частью жизни Иры, ее второй семьей. Ира в разговорах иногда произносила какие-то фразы, которых я не понимал, и спохватывалась: ах, да, ты же этого не видел. Моя мама жила в другой семье. Там отмечали день рождения какой-нибудь телезвезды, на сцене собирались все свои, мама радовалась, как удачно пошутил Андрей Вознесенский, интересовалась, почему не было Олега Табакова, еще одного члена ее семьи, — уж не заболел ли он… А Таня, дочка Фимы и Жанны, приезжая из Ливана в выходной, не раздеваясь, в военной форме, лишь сняв автомат, бросалась к телевизору и с ливанских кадров, которые мы смотрели с ужасом, тревожась за нее, Таню, бежали санитары с носилками, несколько часов назад Таня была там, а сейчас там находились ее подруги, — переключала на свой бесконечный латиноамериканский сериал: «Он что, изменил ей, блядище?». Жанна, ее мать, мучаясь сильными болями в животе, не разрешала вызвать «амбуланс» до тех пор, пока не досмотрит серию о любовных страданиях Хулиана и Паломы. У нее начался перитонит. Досмотрев серию, она потеряла сознание.
Мы язычники, и важнее, чем пляска шамана, для нас нет ничего. Без этой пляски мы не понимаем ни себя, ни жизни.
Однажды на моих глазах убили Рабина — камера, готовясь снимать совсем другое событие, наехала через секунду-другую после выстрела, я увидел сползающее вниз тело старика в черном костюме и клубок тел, который покатился к стене и ударился о нее — хватали стрелявшего Игаля Амира, — это было не похоже на теленовости, противоестественно, и голос телекомментатора стал нестерпимо неуместным. В другой раз мы смотрели фильм о семьях погибших на «Курске», и вдруг какая-то женщина там бросилась на адмирала, чтобы сорвать погоны, затряслась в рыданиях — кадр прервали, мы сидели в шоке и рыдали, словно это случилось с нами, ощущая, что трагедии в жизни не бывает, у жизни нет жанров, а есть только кошмар и инстинкт. А потом мы увидели, как убили израильских солдат в палестинском полицейском участке. «Интифада Аль-Акса» только начиналась, казалась мелким недоразумением, ожесточение еще не проникло в сердца, руки не тянулись к оружию при виде чужой формы, и заблудившиеся вооруженные парни, ничего не подозревая, спокойно пошли вслед за полицейским в полицию. Итальянский тележурналист чудом оказался у фасада здания, чудом сумел вывезти домой кассету, и мы увидели, как летит выброшенное со второго этажа тело убитого, как высовывается из окна счастливый юноша, показывая толпе перед домом свои окровавленные руки, — мы еще говорили о мирных переговорах, спорили об уступках и гарантиях — и увидели эти руки. Жизнь и ее телеизображение противоестественно совместились, и мы оцепенели в ужасе, потому что этого не должно было быть. Что же было реальным — кровь на руках на экране или наши споры перед телеэкраном? Все перепуталось, жизнь оказалась там, а телевидение — здесь, в наших рассуждениях и спорах. Я — Гера? Не знаю, Гай, не знаю, ничего я не знаю.
Позвонил приятель из Новой Зеландии. У него был самодовольный дурной голос. Это ничего не значило, такой голос был у него всегда, маленькая мания величия, а человек он сам по себе был добрый и порядочный, но я слышал сигнал самодовольства и реагировал на него, как реагирует мышца на электроразряд. Человек из лучших чувств позвонил узнать, как там мы, не оказались ли в числе раненых — город крохотный, а число жертв за месяц достигло трех сотен, — но реальность оставалась виртуальной, он не заметил сам, как перешел на менторский тон, объяснял, что наше правительство действует неправильно, осложняет положение друзей Израиля во всем мире, он там, в Новой Зеландии, какие-то лекции читает, людям не нравится, что Израиль в ответ на теракт применяет самолеты и танки, это подрывает престиж на Западе. Я сказал ему, что нам сейчас не до мнения новозеландцев, и он стал читать мне лекцию о том, что без иностранной помощи мы пропадем.
— От вас скрывают всю правду, — намекнул он, полагая, что в Интернете получает информацию, не доступную израильтянам.
Я напоминал себе, что он дурак, но это не помогало — настроение он ухудшил вконец. «Глупость — это голос космоса, а космос не может ошибаться», — Векслер не острил…
Гай отдохнул за телевизором, преисполнился энергии и взлетел по лестнице с пластмассовым мечом в
