занятному дому розового цвета плюс с отделкой мрамором по первому этажу, невесть как оказавшемуся в ряду крепких, но внешне скучноватых домов послевоенной постройки. Он шел по своей – во все времена! – улице, то есть проспекту, и, честно говоря, не испытывал ни ностальгии, ни умиления. В принципе тот же проспект, те же дома, тот же автомобильный тоннель под площадью Заставы, те же люди, разве что одеты чуть иначе. Ну, магазинов мало. Ну, витрины скучные. Ну, недостроенных «небоскребов» по ту сторону реки нет. И, кстати, как-то голо без них… Как странно и без высотной «стекляшки» по эту сторону реки и без конного памятника Генералу-от-инфантерии перед «стекляшкой» в садике.
Странно? А с чего бы?
Глупо плакать о Столице, которой еще нет, когда вокруг тебя столь же родная – если не более, потому что по ней ты только пешком и на общественном транспорте передвигался. Ты, вообще, на кой ляд именно сюда прирулил? Посмотреть на руины детства и юности?..
И тут Легата осенило. Не поленился, вернулся к дому, где школа. Там еще и почтовое отделение было: на проспект выходило. Зашел. Оказался единственным посетителем. Заглянул в окошко. Там сидела толстая тетенька и читала толстую книгу.
– Здравствуйте, – сказал Легат тетеньке, и та не очень радостно оторвалась от чтения. – Извините, пожалуйста, – Легат предварил возможное недовольство виноватой вежливостью, – но не дадите ли вы мне листок бумаги и конверт с маркой, мне бы письмо написать коротенькое, а то уже поздно и время уходит, а очень надо, можно?
Смесь из довольно бессмысленного торопливого набора слов плюс вина в голосе сработали, как и было задумано. Виноватый по определению мужик во все времена приятен работницам сферы обслуживания. Тетя достала откуда-то из-под стола тетрадку, вырвала из середины двойной листок в клеточку, добавила до кучи конверт и сказала мирно:
– Ручка и чернила – там, на столе… – и опять в книгу нырнула.
А что? Самая читающая нация в мире!
Ручка, помнил Легат, называлась «вставочкой», потому что в металлический патрончик следовало вставить стальное перышко, например, номер восемьдесят шесть. Что этот номер значил, Легат не знал никогда. Хотя в начальных классах их заставляли писать такими перьями. Считалось, что почерк хорошим получается. А вот хрен-то!.. Уже вовсю ходили шариковые, перьевые авторучки, уж даже в писчебумажных магазинах они продавались не задорого, а привозных «из-за бугра» тоже навалом было. Но почта хранила верность «вставочкам», поскольку на авторучки почтовому ведомству деньги не отпускались.
Макнул перо в чернильницу-невыливайку и начал писать письмо. Оно получилось недлинным: полстраницы из тетради.
Легат аккуратно оторвал вторую половинку листка, написанное сложил вчетверо, вставил в конверт, привычно лизнул языком по клейкой полоске и заклеил. Адрес писать не стал. Хватило имени.
Подошел к окошку, вернул тетеньке чистую половинку, сказал:
– Спасибо вам сердечное. Чистый отдаю, может, кому еще понадобится. А у вас есть… Всего вам доброго.
И пошел к выходу.
Услышал вслед:
– Ящик на улице у дверей.
Ящик ему не понадобился.
То, что он придумал, ни в какие ворота не лезло. Но поскольку вся ситуация с переходом из времени во время – галимая фантастика в принципе, а безо всяких принципов – чистая реальность, то и к придуманному можно отнестись дуалистично. Философия нынче признает двойной подход к чему-то там, не важно к чему. Ко всему. С точки зрения разума и с точки зрения материи.
С точки зрения чистого разума все происходящее бред и не существует в принципе. С материалистической точки зрения – вот он семидесятый год, а вот он – пришлец из две тыщи десятого, кто хочет, может потрогать. Все кругом при своем мнении и, что самое смешное, правы.
И Легат прав…
Он дошел до дома, в котором прожил детство дошкольное, детство школьное и немного института, потому что уже к финалу второго курса стал снимать однушку в очень спальном районе. Он вошел в ворота, в которые никогда не въезжала ни одна машина (для машин были другие…), увидел красно-кирпичную школу, в которой проучился с четвертого по седьмой классы и не запомнил ничего особо выдающегося, кроме жесткой, до крови и членовредительства драки с одноклассником, сыном какого-то крутого партийного босса.
А ровно напротив ворот школьного двора имел место подъезд дома, где на шестом этаже в однокомнатной квартире довольно долго взрослел Легат. И сейчас именно в сей подъезд он зашел. Система в подъезде была коридорной, поскольку изначально здесь планировалось казенное жилье для приезжающих в Столицу командированных периферийных партийных боссов. Чтоб они, значит, не маялись в гостиницах, а имели иллюзию домашнего очага. Потом эта идея почему-то отмерла, так и не зажив, а квартиры раздали госслужащим невысокого ранга. Отец служил завотделом в вечерней столичной газете, то есть своего рода муниципальным служащим, и ему на счастье перепало.
Он решительно вошел в лифт с крашеной железной дверью снаружи и двумя деревянными створками внутри, нажал кнопку этажа. Лифт очень неторопливо, кряхтя и полязгивая, привез его на шестой, Легат вышел, тихонько закрыв за собой дверь, свернул налево и вошел в длинный коридор с десятком дверей справа и слева. Когда-то он катался по коридору на трехколесном велосипеде, на время конфискуя его у девчонки-ровесницы, жившей тут же.
Нужная дверь была первой справа. Он позвонил в звонок, услышал далекое: «Иду!» и напрягся. Было почему-то страшно.
Дверь открыла пожилая дама, невысокая, с состарившимся, увы, но когда-то явно красивым лицом, блондинка, тронутая редкой сединой, голубоглазая. Спросила:
– Вам кого?
– Вы мама Легата? – в свою очередь, спросил Легат.
– Да. Ну и что?
Такое знакомое, родное «ну и что» сразу убило страх. И с чего бы ему, страху, не исчезнуть? Он же был дома! Хотя мама разговаривала с ним, как с чужим пришлецом, нежданно и нежеланно вторгнувшимся в спокойную, тихую, вечернюю книжно-телевизорную жизнь уютной семьи.
Но чему удивляться-то? Он и был пришлецом, не более и не менее того, потому что вряд ли прагматичная мама могла бы хоть на миг представить себе, что перед ней в коридоре с почтовым конвертом в руке стоит ее сын, только постаревший на сорок лет. Ее семнадцатилетний сын где-то вольно шлялся, клятвенно обещав быть дома не позже одиннадцати, потому что родители ложились спать рано, а отец и вовсе без снотворного не засыпал.
– А Легат дома? – Легат прорвал затянувшееся, на его взгляд, молчание.
Что отличает Сегодня от Завтра, так это абсолютное сегодняшнее отсутствие боязни нежданного звонка в дверь, да еще и поздним вечером, боязни незнакомца, который, не исключено, пришел грабить и топорик прячет за спиной. И эта «небоязнь» была естественной и даже привычной. Хотя дверные цепочки уже имели место и продавались в скобяных лавках…
– Нет. – Мама была краткой, она явно не желала беседовать через порог невесть с кем и зачем. Потому и спросила так, как принято в ее родном южном городе: – А что?
И это был вполне внятный и ясный вопрос.
– Я из спортобщества, живу недалеко. Тренер попросил передать Легату в собственные руки.
– Давайте, – подвела итог беседы мама, легко вынув из его пальцев заранее приготовленный им почтовый конверт. – Передам.
– Кто пришел? – Голос из комнаты далекий раздался.
Отец. Он всегда интересовался, кто пришел, но терпеть не мог никаких пришельцев, особенно к старости нелюдимым стал.
– Это к Легату. Из Общества, – громогласно ответила мама.
Голос у нее был сильный, командирский, красивый, а разговаривала она громко и часто менторски. Она всегда была уверена в своей правоте, отсюда и безапелляционность. Странность в другом: все, с кем она
