доставил шумливый экипаж на пароход. Уже на сходнях случилась первая авария: у одного кочегара упал в воду чемодан. Раздались первые проклятья…
Поднявшись на палубу, пестрая толпа хлынула в кубрики и затеяла борьбу за лучшие койки. В кубриках было холодно и неуютно. На каждой койке лежал набитый травой полосатый тюфяк.
Волдис бросил свой чемодан и мешок на верхнюю койку, так как там был рядом иллюминатор. Но не успел он отвернуться, как какой-то рыжеватый человек сбросил его вещи на пол и на их место положил свои. Волдис взглянул на рыжего. Это был финн Каннинен — пьяный, злющий, сварливый.
Волдис, не говоря ни слова, подошел и положил свои вещи обратно на койку, а вещи Каннинена поставил на пол.
Финн, пошатываясь, полез на него, бормоча ругательства, но он был настолько пьян, что упал и уже не смог подняться на ноги. На ремне у него висела финка, которую он пытался схватить непослушными пальцами.
Машина начала работать, пароход задрожал. В дверях кубрика показался штурман, не решаясь, однако, войти.
— Ребята, попрошу приступить к работе. Задраим люки и привяжем стрелы.
Сказав это, он поспешил уйти, но кубрик зарычал, как потревоженный в берлоге медведь. Больше всех ругался финн.
— Пошли они к черту со своей работой! Я спать хочу. Если он еще заявится сюда, я пересчитаю ему ребра…
Никто даже с места не тронулся. Многие достали свои музыкальные инструменты: мандолины, гитары и губные гармошки. Играли, орали, кое-кто уже храпел, свалившись на койку.
Появился боцман, старый хромой бельгиец.
— Ребята, идите помогите немного: сейчас выйдем в море, а у нас еще не все в порядке.
И этот призыв был встречен громкими возгласами протеста, но не такими злобными, какими встретили штурмана, — боцмана считали своим человеком. Наконец шесть матросов, в их числе Волдис и Ирбе, вышли на палубу.
Картина страшного хаоса предстала перед их глазами: раскрытые трюмы, люки, валяющиеся в беспорядке на палубе бимсы, перекладины. Погрузочные стрелы свободно раскачивались из стороны в сторону, поскрипывая при каждом движении парохода и ударяясь одна о другую. В этом хаосе и трезвому человеку трудно было разобраться.
Пьяные, озлобленные матросы без всякой причины ругались друг с другом, из-за всего спорили и, казалось, совсем забыли, что кому-то надо и работать. Наконец уложили бимсы, начали задраивать люки. Внизу зияла бездонная тьма грузового трюма. У Волдиса по спине пробежали мурашки оттого, что пьяные люди беззаботно шагали через люки: одно неосторожное движение — и от человека останется только кровавый комок мяса на дне трюма. Но ничего не случилось.
Пароход вышел в открытое море. Навстречу катились зеленоватые волны Северного моря. Громадная порожняя посудина медленно переваливалась с борта на борт, но ни одна стрела еще не была спущена; от качки судна они неистово грохотали.
Надвигалась ночь. Пароход был большой и незнакомый. Никто не знал, где что находится. Спустить стрелу задача нелегкая, а для экипажа «Уэстпарка», состоявшего на этот раз из толпы совершенно незнакомых между собой людей, — это было совсем невозможно. От лебедок наверх вдоль мачт тянулся целый лес тросов. Люди смотрели вверх, им казалось, что они разобрались в этой путанице тросов и канатов, и становились к лебедке. Решили, что стрела поднимается вверх стоймя вдоль мачты, на деле же, когда отпустили трос, высоченная деревянная стрела упала на палубу, переломившись в нескольких местах. Один обломок, около восьми футов длиной, перелетел через командный мостик, шлюпку, будку радиста и упал на кормовой палубе, до смерти перепугав стюарда, подвешивавшего в этот момент к вантам мешок с мясом.
Штурманы в отчаянии развели руками и отстранили всех от лебедок.
По правде говоря, этих растерявшихся матросов и нельзя было винить: что они могли знать на чужом судне? Расчетливые судовладельцы разрешали вербовать команды только в последний день, поэтому люди не имели возможности своевременно познакомиться с пароходом.
Стемнело, а стрелы задней мачты так и не были спущены и закреплены, их оставили до утра; и они с адским шумом бились всю ночь о мачту.
Второй штурман пришел в кубрик приглашать первую смену — трех матросов — на вахту. Большая часть людей уже погрузилась в тяжелый пьяный сон, остальные, устало облокотившись на стол, дремали, — они и не думали становиться сейчас к штурвалу или дрогнуть на баке, следя в темноте за огнями судов, и звонить в сигнальный колокол. Пусть эту ночь штурманы сами постоят у руля.
Наконец, штурман остановил на палубе нового плотника, Нильсена:
— Вы встанете за руль!
— Не желаю! — прорычал Нильсен.
— А я говорю, вы встанете!
Так как у штурмана имелся револьвер и никого из матросов вблизи не было, Нильсену оставалось только повиноваться. С тяжелой головой, чувствуя непреодолимое отвращение к работе, он пошел за штурманом к рулю. Штурман назвал курс. Нильсен ничего не слышал, ухватившись дрожащими, ослабевшими пальцами за ручки штурвала, он склонился над ним и задремал, затем испуганно встрепенулся, несколько раз повернул штурвал и стал так держать. Пароход крутым поворотом взял влево.
Штурман тем временем отмечал на карте пройденный путь. Когда он возвратился на мостик, Нильсен повернул «Уэстпарк» в противоположную курсу сторону и направил его прямо на Флиссингенские мели. Взглянув на компас, штурман, побледнев, кинулся к штурвалу, оттолкнул Нильсена и переложил руль до конца в противоположную сторону.
— Иди проспись, отребье! — прикрикнул он на Нильсена.
Тот только того и ждал. Едва не свалившись с трапа вниз головой, он кое-как спустился и потащился в свой кубрик.
То, что пароход повернул назад, совсем не было случайностью: этот маневр Нильсен позаимствовал у старших моряков. Штурман мог сегодня поставить к штурвалу одного за другим всех матросов — и все они поворачивали бы пароход обратно, — только таким образом добивались они, чтобы их оставили в покое.
Волдис совсем не был пьян, но когда встретил на палубе первого штурмана, стал пошатываться. Конечно, его немедленно послали к штурвалу. С бьющимся сердцем шел Волдис за штурманом.
Стоять у руля! Но как быть, если он ни разу в жизни не держал в руках штурвала? Теперь единственное спасение — притвориться пьяным до бесчувствия. Волдис состроил жалкую физиономию и двигался так, как будто у него не было костей.
В таком виде его поставили к штурвалу. Штурман назвал курс, показал на компас, и Волдис больше не спускал глаз с острия стрелки. Штурвальное колесо поворачивалось легко, это можно было сделать одним пальцем.
Волдис, как и всякий новичок, не умел определить послушность судна и так круто поворачивал руль, что тут же должен был исправлять свою ошибку. Пароход шел зигзагообразно, бросаясь из стороны в сторону. Штурман чуть не ежеминутно взглядывал на компас, но ничего не говорил, считая, что Волдис пьян. Три-четыре деления вправо или влево от курса — с этим приходилось сегодня мириться.
Пользуясь представившейся возможностью скрыть свою неопытность, Волдис старался как можно менее круто поворачивать колесо, и вскоре сообразил, что «Уэстпарк» имеет тенденцию тянуть влево. Через час он уже умел определить, насколько поворачивать колесо штурвала. Теперь пароход не описывал больше кривых, меньше стучала рулевая машина, и рулевая цепь грохотала гораздо реже.
Когда он отстоял два часа, штурман почти приветливо попросил его:
— Не постоите ли вы еще два часа? Других не стоит теперь будить, все равно они не смогут держать курс.
Волдис согласился. В следующие два часа он уже совсем освоился с управлением и делал вид, что постепенно вытрезвляется. Теперь уже не нужно было притворяться. А когда сменились штурманы, Волдиса опять некому было сменить, и он простоял у руля еще два часа. Наконец пришел боцман и освободил
