Скажи миру – «нет!»

– Если тебе это доставит удовольствие – режь, – тихо сказал я, чуть откидывая голову подальше. – Только когда сонную перережешь, поцелуй меня. Сбоку, чтобы не забрызгаться. Это будет самая лучшая смерть, которую только можно представить… Давай, режь, Тань. Можешь медленно.

– Тьфу ты, дурак. – Я услышал, как отлетел в сторону нож. – Мне даже страшно стало! «Сбоку, чтоб не забрызгаться…»

– Ты целовать меня будешь или нет? – уточнил я.

– Не заслужил. – Она отодвинулась к своей стенке.

Я вздохнул:

– Ну вот. Оскорбили, не зарезали, да еще и не поцеловали… Что за жизнь?

Последняя реплика у меня вырвалась с настоящей злостью, и Танюшка это ощутила.

– Что там с тобой случилось? – быстро спросила она. – Олег?

– Ничего. – Я прижал руки к лицу. – Таня, Таня, Таня!!! – выкрикнул я. – Тань, мне страшно, я боюсь, что и тебя потеряю!

– Ты что, Олег?! – Она мгновенно оказалась возле меня, стиснула мои запястья. – Олег, Олег, ты что?! Родненький мой, тебе плохо?! Вот я, вот, ты держись за меня!

– Таня, – я опустил руки, ощущая ее теплое чистое дыхание, – Таня, я без тебя умру. Сразу умру.

Я хотел бы подарить тебе песню,
Но сегодня это вряд ли возможно.
Нот и слов таких не знаю чудесных —
Все в сравнении с тобою ничтожно…
Я хотел бы подарить тебе танец,
Самый главный на твоем дне рожденья.
Если музыка играть перестанет —
Я умру, наверно, в то же мгновенье…
Ау!
Днем и ночью счастье зову —
Ау!
Заблудился в темном лесу я…
Ау —
И ничего другого на ум!
Ау! Ау! Ау!

Я хотел бы подарить тебе голос,
Чтобы пела колыбельную детям.
Ни рукой не снять мне боль, ни уколом —
Точно знаю, что меня ты не встретишь…
Я хотел бы подарить тебе счастье,
То, которое никто не оспорит.
Только сердце часто рвется на части —
Так как, видимо, я создан для горя…

А. Розенбаум

ИЗ ДНЕВНИКА ЛОТАРА БРЮННЕРА

Самое ужасно, что я не ощущаю себя виноватым, хотя должен. Не понимаю, как может чувствовать себя невиновным убийца.

Я, Лотар Брюннер, немец, член гитлерюгенда, 15 лет, сегодня утром убил в поединке Хайнца Клемминга, немца, члена гитлерюгенда, 15 лет, в этом мире являвшегося еще и моим конунгом. Я сделал это не потому, что хотел занять его место, – более того, я в ужасе от мысли, что мне придется это сделать. Мне пришлось убить его, чтобы предотвратить бессмысленную кровавую бойню.

Рано утром около ручья, где мы берем воду, схватились Дитрих и их Алекс. Мы не знаем, из-за чего, – и уже не узнаем, потому что Дитрих убил русского ударом бартэ в шею и умер сам от тяжелой раны в печень через несколько минут после того, как мы его нашли, так ничего и не успев нам сказать. Хайнц сказал, что надо идти мстить. Не помню, что я ощущал, совершенно не помню. Знаю только, что я отказался в этом участвовать. Еще знаю, что большинство ребят тоже сказали, что не хотят драться, что надо сперва разобраться, кто был виноват, и что даже если виноват русский, то виноват он, а не они.

Я даже изумился, но особо изумляться было некогда. У Хайнца даже губы побелели. Он сказал мне – не крикнул, а именно сказал, – что я предатель и русский провокатор, что мы все клялись ему в верности. Это была правда. Но я все равно не хотел выполнять этот приказ… Тогда Хайнц засмеялся и сказал, что ему все ясно и что я просто хочу занять его место, и, если это так, я могу попробовать.

Я, наверное, виноват в том, что даже не попытался его отговорить. Хайнц сказал остальным, что они выполнят любой приказ победителя, и все поклялись на оружии.

Что еще сказать? Мы дрались бартэ. Недолго. Он разрубил мне левое бедро, я сейчас хожу с костылем, который сделали ребята. Разрубил, а на отскоке я достал его верхним краем полотна между ключиц. Он умер через несколько секунд после того, как упал.

Я думал, что Мюссе или Ранольф бросятся на меня. Но все молчали, и я сказал, что драться с русскими не будем, что надо, наоборот, заключить союз. Мне сделали костыль, перевязали, и я пошел в лагерь русских, но встретил троих их ребят возле того ручья. Туда же пришли и все наши, и их, там мы и говорили, что делать дальше.

Их место лагеря лучше, чем наше. Сейчас я пишу у их – нет, нашего, общего теперь, костра.

Спи спокойно, Хайнц. Я молю богов, чтобы ты был последним человеком, которого мне пришлось убить здесь.

* * *

– Слушай, а ты помнишь, что завтра Новый год?

Мы лежали на песке, и Танюшка задала этот вопрос, чуть задрав голову – она устроилась у меня на животе.

– Забыл, – признался я. – Это какой же?.. А, да, девяностый… Два с половиной года мы здесь…

– Отмечать-то будем? – допытывалась Танюшка.

Я пожал плечами:

– Да почему нет? Давай отметим всем назло. Правда, торт, кажется, печь не из чего?

– Ну, это как сказать, – загадочно произнесла Танька.

Я заинтересовался:

– Что значит «как сказать»?

– А то и значит, – отрезала она. – Олег, смотри! – Она резко села, словно в ней распрямилась пружина.

Я тоже сел.

Примерно на половине расстояния между нашим островом и Сан-Мигелом двигался корабль. Расстояние было большим, но солнце светило вовсю, и я увидел белый яркий парус с каким-то рисунком, различил узкий корпус драккара северной постройки…

– Лаури? – спросила Танюшка нейтральным тоном.

Я вгляделся:

– Нет, у Лаури на парусе алый крест, а тут что-то сложное нарисовано… Идет на восток, наверное, из Америки… Помнишь, Лаури говорил, что знает еще около двадцати таких, которые на драккарах плавают?

Танюшка кивнула и ничего не стала говорить. Мы молча сидели на песке и провожали корабль взглядами до тех пор, пока даже парус не перестал светиться ослепительным язычком белого пламени.

– А все-таки интересно, что же там, в Америке? – сказала Танюшка, скрестив ноги и берясь за их большие пальцы.

– Статуи Свободы там точно нет, – уверенно сказал я.

– А помнишь, – вздохнула Танюшка, – мы хотели посмотреть весь-весь мир?

– Помню, – отрезал я, поднимаясь и широко шагая к шалашу.

Я достал из ножен палаш и тщательно осмотрел клинок. Вытянул перед собой руку, несколько раз качнул оружием. Нет, слабее я не стал. И рука еще не отвыкла… Я подцепил перевязь, отошел в сторону. Выпустил палаш (он вонзился в песок) и, достав ножи, метнул их один за другим. Они воткнулись впритык в ствол пальмы, росшей в двадцати шагах.

– Попробуем?

Я оглянулся. Танюшка стояла позади с кордой в руке, широко расставив ноги.

– Давай. – Я взялся за рукоять палаша. – С этого и начнем празднование Нового года. Досрочно…

…Мы дрались «для красоты». Такие схватки хорошо смотрятся со стороны, восхищая и ужасая несведущих зрителей, а на самом деле – акробатика пополам со спортивным фехтованием. Можно, например, как в китайских кино, присеть красиво на отставленной в сторону ноге, обеими руками держа поднятый клинком вверх палаш… Красиво, только глупо, потому что у китайца туловище к ногам относится как 1:1, а у белого – как 1:1,5, а значит, в такой стойке у белого центр равновесия начисто разбалансирован. Зачем при этом так держать оружие – не знают даже сами китайцы.