в стране Суда. где милосердья нет, твой бледный лик твое ж узрело око, и, пробудясь, ты страшный дал обет, и стала жизнь твоя лишь жаждой муки, и эти муки длились сорок лет. Где б ни был ты, повсюду, в каждом звуке ты слышал стук вбиваемых гвоздей, распятые ты всюду видел руки; ты жил один. страша собой людей, как червь, иглой пронзенный, извиваясь, и воплями смущая сон полей. Но жаждал ты, слезами обливаясь, лишь одного — продлить расплаты срок, Отца-заимодавца ужасаясь, и здесь отбыть положенный урок. Итак, в гробу одной ногою стоя, ты умирал и умереть не мог. И было в этом знаменье благое! Омыть в крови, как в огненной росе, как мытарь, славословье лишь простое ты смел шептать, простерт на колесе; ты предал чину страшных покаяний все деланья и помышленья все. Ты меру превозмог земных страданий, безумец, ты призвал на помощь ад и преступил раскаяния грани. Так день за днем от головы до пят от язв гвоздиных яростно язвимый, зажжен багровым заревом стигмат, от смерти силой вышнею хранимый, ты жаждал новых мук. и скорбный лик, рыдая, отвратили серафимы. Но ты, гася, как пламя, каждый крик, питал под шерстяною власяницей, как змей железных, звения вериг; томим видений черной вереницей, ища для язв повсюду новых мест, страшась, чтоб сон не тяготил ресницы, на раменах носил тяжелый крест, утыканный дубовыми шипами, молясь, да каждый плоть язвит и ест! Ты шествовал запретными тропами, бдел по ночам, по пояс обнажен, осыпав язвы жадными клопами, тысячекратно каждый час сожжен; но те часы тебе казались кратки, и вот, чтоб был Лукавый посрамлен, ты сшил из кожи черные перчатки и в них вонзил сто пятьдесят гвоздей, и были сердцу их лобзанья сладки. О, только раз на миг души твоей коснулся луч и слезы умиленья исторгнул из твоих слепых очей, ты мирным сном забылся на мгновенье, но снова тьма покрыла все кругом, и вновь помчались адские виденья. Но ты не пал, очнувшись пред Врагом, до гроба дверь замкнул у темной кельи и каждый луч с тех пор считал грехом,
