должна была решиться не только его жизнь, но и дальнейшая судьба. Он готов был принять смерть, но только за то, что совершил сам.
Наконец, порядок был восстановлен и суд продолжился.
— Я виновен, — начал свою речь Кастор. У судьи Мордрейда отвисла челюсть. «Неплохое начало» — шепнул адвокат и отошел, а молодой человек продолжил, обращаясь к присяжным: — Повторяю, господа, я виновен…
3
Спокойным и ясным голосом начал излагать Кастор свою историю.
— Я родился, — сказал он, — от честных и благородных родителей в имении Штрогейм 1631 года апреля 2 числа и первоначальное образование получил от нашего слуги, старого однорукого солдата. Он выучил меня обращаться с оружием и фехтовать так, что даже с завязанными глазами и притянутой к поясу рукой я мог отбиваться от двух противников разом. Вольное образование мое завершили чтение по книгам и басурманский язык, каковой солдат выучил, будучи в плену, и которым я владею в совершенстве.
Возможно, вы слышали имя моего отца, майора Гвидо ди Тулла. В молодости своей служил он в алхимическом полку, вышел в отставку в начале 1628 года, уехал в свое имение и с тех пор оттуда не выезжал. Он был женат на бедной дворянке, моей матери, которая умерла в родах, в то время как он находился в лаборатории. Так получилось, что… Научные упражнения скоро его утешили. В своем имении построил отец мастерскую по изготовлению механических игрушек, утроил тем свое состояние и почитал себя умнейшим человеком в округе. На меня он мало обращал внимания, чему, впрочем, я был только рад. Наукой я не увлекался. Механика и алхимия — нет, все это было не для моего ума. Меня привлекали совсем другие материи…
Помню, отец показал мне свою тайную комнату. Там рос сад. Все цветы и побеги там были сделаны из различных металлов: бронза, серебро, медь, даже золото. Каждый листок шевелился, улавливая лучи солнца, проходящие сквозь потолок, собранный из хрустальных плит. В комнате той жили две птицы. Они были совершенно одинаковые — до перышка.
«Одна птица — настоящая. Другая — механическая копия», — сказал отец. — «Угадай, где какая?» Я не сумел.
Так беззаботно протекала моя юность. Все изменилось однажды в начале лета.
Мне исполнилось четырнадцать лет, когда отец женился во второй раз.
Не знаю, откуда она появилась. И никто не знает. Я пробовал расспрашивать, но…
Ее звали Ясмин.
Вы бы не смогли оторвать от нее глаз. Никто бы не смог. Черные косы, золотистая кожа, синие глаза — цвета неба над выжженной пустыней. Она была…
Пленная басурманка. Верно.
Отца она словно заворожила. Дня и часа не мог он прожить, чтобы её не видеть, не говорить с ней, не молчать с ней, не целовать её рук и ног. Весь он был в ее власти, с потрохами…
Как, собственно, и я.
Отец дал мне последние наставления и велел не возвращаться, пока он жив.
Я написал Ясмин записку, умоляя прийти ко мне ночью в сад, попрощаться…
Она не пришла.
Все было кончено. Таким образом, пятнадцати лет от роду, с разбитым сердцем и пустым кошельком, вышел я из отчего дома.
На прощание старый мой воспитатель обнял меня единственной рукой и заплакал. Честный старик! Где он сейчас, жив ли? Не знаю. Подаренную им книгу (по ней я прежде учился разбирать буквы) я бережно хранил, пока однажды мои вещи не украли… Впрочем, это случилось уже на третий день моего путешествия.
Между страницами книги я вложил сохраненный мной бутон красной розы.
Я уезжал все дальше от дома.
Чтобы не видеть больше прекрасную мачеху свою…
Чтобы забыть ее и отца.
Путь мой лежал на юг, в границы, где кипела вечная схватка креста и полумесяца.
Возможно, отец меня и ненавидел (или ревновал?), но он сделал все от него зависящее для моего будущего.
У меня было рекомендательное письмо к его старому полковому приятелю, доктору алхимии Федерико Мессине. В письме он рекомендовал меня как оболтуса и тунеядца, который, однако, недурно (для идиота) фехтует.
И, возможно, этот лодырь и оболтус сгодится хотя бы на то, чтобы убирать лабораторию.
Или на опыты.
Нет, я не шучу. Отец так и написал. Я вскрыл письмо в первой же гостинице, в которой остановился, потом расплавил воск и запечатал письмо заново — собственным перстнем. По опыту я знал, что обычно ученые люди несколько рассеяны… так и оказалось.
Если вы спросите, почему я не написал письмо заново, с более приличным текстом…
А зачем?
Хорошее письмо. И вообще я собирался записаться в какой-нибудь гвардейский полк.
Доктор Федерико Мессина и отправил меня к Кобленц. Да, повезло. Как раз тогда, когда там началась…
Но он же не мог знать, верно?
«Помогите!» — закричал человек и упал к моим ногам без чувств. Я попятился в страхе.
Наутро над городом развесили черные флаги. Чума! Мортусы в смоляных одеждах шли за скорбными телегами. Город стоял мертвый и пустой; черные столбы дыма от сжигаемых тел поднимались к серому, словно запорошенному пеплом небу.
Это действительно была чума.
Через три дня, пощупав себя за ушами, я обнаружил там свежие нарывы. Не буду рассказывать, что я пережил… нет, не буду.
Я понял, что обречен, если буду мешкать. В тот же час я оседлал механического коня, подаренного мне учителем, и бросился в бегство. Это было нелегко. Ворота я открывал с боем, размахивая шпагой и почти ничего не видя. Дальше помню только стук копыт. Мир вокруг плавился в дымке жара. Я надеялся: если доберусь до моего ученого покровителя раньше, чем чума убьет меня, его целительные умения окажутся сильнее болезни. Как видите, это была очень слабая надежда…
Но все же это была надежда.
Конь мчался. Я быстро слабел. Жар сжигал меня, слабость овладела всеми моими членами. Мне пришлось привязать себя к седлу, иначе бы я неминуемо свалился и сломал себе шею. В полном бреду я добрался до… не знаю… обрывки… камни мостовой… чье-то лицо… мрачные тени…
Помню только, что я все время хотел пить.
Мне повезло.
Прежде чем провалиться в беспамятство, на мгновение я увидел лицо Ясмин.
Зрители затихли, пока тек безыскусный рассказ молодого дворянина.
Один судья смотрел на него, не мигая.
— Вы хотите сказать, что излечились от чумы? — скрипучим голосом спросил он.
