ногами.
Все это имеет свое значение. В лагере военнопленных я мог углубить эти философские размышления… Известно, что американцы находятся во власти панического страха перед заразными болезнями, которые вызываются бактериями или недостаточной гигиеной. Их правила предвидели, если я правильно вспоминаю, выгребную яму на каждые 20–25 человек. Так как нас всех в лагере было 6000 человек, наш строительный батальон был полные две недели занят этим. Одновременно в два ряда были выкопаны ямы и над ними воздвигнуты деревянные ящики высотой в 60–65 сантиметров, с дырой посередине и крышкой сверху.
Эти бесчисленные отхожие места между палатками и проволочным ограждением нельзя было скрыть ни кустами, ни чем-нибудь другим. Их было слишком много, и они образовали непрерывный ряд. Часовые на вышках должны были следить, чтобы не применялся способ «орлом». Любой, кто собирался бы залезть с ногами на ящик, подвергался без предупреждения обстрелу с вышки. Он должен был делать свои дела, сидя по европейскому или американскому методу. И среди русских не нашлось никого, кто решился бы влезать на ящик ногами.
Лагерь Ландау на Изаре внутренне подчинялся генералу Меандрову, который предпринял в лагере дальнейшие производства, хотя всякая военная деятельность была прервана. Было несколько «счастливчиков», которые во время пленения (между маем и октябрем 1945 года) получили производство из лейтенанта в капитаны и из капитана в майоры. Таким образом Меандров даже своего денщика произвел в лейтенанты, дав ему офицерский чин, хотя он продолжал исполнять обязанности денщика.
Я хотел бы оценить это как факт упадничества, если денщик, который продолжает служить своему генералу, производится в лейтенанты. Однако я не думаю, что такого рода меры были вызваны у генерала намерением утвердить свой авторитет.
Русское понимание авторитета противоречило американским правилам, согласно которым дежурным офицерам, стоящим на страже, полагалось иметь дубинки, чтобы использовать их в случае нужды. Употребление палок в царской и в Красной армии было строжайше запрещено. Вооружение дежурного офицера дубинкой считалось у русских оскорблением. К тому же нужно знать, что военной дисциплине власовских солдат в лагере придавалось большое значение. Меандров высоко поднял строевую четкость. Выправка, «смирно» и рапорты были обязательны. Этим он заслужил доверие у американцев.
Мое бегство
Мое решение избежать выдачи Советам с помощью бегства оставалось неизменным. Поэтому я прилагал все старания к тому, чтобы мое физическое состояние было всегда удовлетворительным, так как бегство было связано с большими усилиями. Деньги у меня еще были. Благодаря нашему центру по изготовлению документов, мы имели лучшие отношения с канцелярией и штабом генерала Меандрова, и первыми узнавали обо всех новых распоряжениях американского командования и о событиях в лагере. Приказы немедленно переводились на русский язык и тайно распространялись.
Наши документы для бегства были готовы. Штатское платье мы получили через официанта в Ландау. Но, по-моему, момент бежать еще не наступил. Я не хотел быть среди первых власовских солдат, которых бы стали подкарауливать на всех улицах и перекрестках.
Было начало октября 1945 года, когда однажды к нам пришел канцелярский служащий Штаба и сказал: «Вот, почитайте! Это самый новейший приказ американского коменданта лагеря.»
Что в нем стояло? Из него мы узнали, что ограждение колючей проволокой вокруг лагеря должно быть расширено, а «зона смерти» в 10 метров до заграждения охраняться будет еще строже. Другими словами, каждый, кто вступит в эту зону, будет без предупреждения обстрелян часовым с вышки. Проход к отделу скорой помощи, который находился вне лагеря, будет закрыт. Впредь больные будут обслуживаться только в самом лагере. Никто больше не может выходить из лагеря, и никто из родных не смеет в него входить. В то же время мы увидели, как наши саперы протягивают вокруг лагеря дополнительную колючую проволоку.
Этот приказ, который содержал и другие более строгие меры, меня очень обеспокоил, и я решил бежать не медля, предполагая, что часовой у главных ворот об этом приказе еще ничего не знает. Прежде чем мы — Блумберг, молодой власовский лейтенант по имени Заринш, земляк, с которым мы подружились, и я — покинем лагерь, я явился официально к генералу Меандрову, который перекрестил меня, крепко пожал мне руку и отпустил меня со словами: «Да поможет вам Бог! Для вас это может быть правильный путь.»
Генерал Меандров был сыном священника. Его отец служил поблизости от нашей квартиры в Москве. Его освободили в начале войны и призвали в армию.
Потом я обратился к немецким врачам в лагере и просил о переводе меня в госпиталь. Но ни один из них на это не решился. Вероятно они заподозрили мои намерения и боялись, что такой перевод в госпиталь может быть сочтен как помощь при побеге. Я уже думал, что мое бегство не удастся, но при этом я не рассчитывал на Веру, сестру милосердия, 30-летнюю, крепкого сложения русскую, которая все слышала. Она рассердилась на трусость докторов точно так же, как и я сам, и сказала мне тихо: «Оставьте этих трусов. Я вас выведу, пройдете как больной.»
Так это и произошло. Мы устроили носилки, положили на них Заринша и запаслись удостоверениями, что мы санитары для переноски больных. Так как палатки лазарета находились вне лагеря, сестра пришла, чтобы забрать «больных». Она несла наше штатское платье на руке, покрытое шинелью, и направилась с нами к лагерным воротам. Мы с Блумбергом, прихрамывая, несли за ней Заринша. У ворот к нам из часовой будки вышла заспанная, жующая резиновую жвачку американская личность. «Три человека в госпиталь!» — сказала уверенным голосом сестра Вера. Американский часовой пробормотал «окей». Мы прошли через ворота и оказались за пределами проволочного заграждения, вдоль которого наш путь вел нас на юг. По правой руке у нас были низкие кусты, слева — вышки с двойными пулеметами. Дорога, в общем, такая же, как в лагере, но на самом деле совсем другая…
Земля горела у нас под ногами. Близко к забору находились власовские солдаты, которые сразу поняли, что мы симулировали наши болезни. Они провожали нас глупыми замечаниями и подлыми шутками, которые понимали только мы, так как они были сказаны по-русски. Характерно, что они нас почти не трогали.
В то время, как мы в сопровождении сестры Веры шли вдоль лагерного забора, я вдруг издалека увидел джип коменданта, который только что приказал не выпускать больше никаких пленных из лагеря. Я обдумывал, что в данном случае следует делать. Бежать как зайцы в кусты? Это было бы ошибкой и немедленно вызвало бы тревогу. С вышек началась бы стрельба из двойных пулеметов через деревья, джипы с вмонтированными пулеметами окружили бы лес, и мы погибли бы. Надо было идти навстречу событиям. Мы продолжали идти хромая, с искаженными от боли лицами за сестрой Верой, как за нашим ангелом-хранителем.
Комендант проехал мимо, не обратив на нас внимания. Мы видели его сидящим в машине, причем перед ним на ветровом стекле висела белая дубинка. Но мы его не интересовали. Так мы добрались до района госпиталя, в который, однако, не попали. Наоборот, мы отступили в маленькую рощу, где переоделись. Нашу военную форму мы передали сестре Вере, которую я обнял и трижды поцеловал. С этого момента мы вступили на наш новый путь. Насколько я знаю, сестры Веры нет больше в живых. При попытке передать яд власовским генералам перед их выдачей она попалась и была арестована.
Мы направились в сторону Ландау. Чтобы попасть в город, нам нужно было перейти Изар. Уже издалека мы увидели у моста толпу людей: каждого прохожего задерживали. Естественно, что мы испугались, предполагая, что нас уже ищут. С другой стороны, однако, нас в лагере еще не могли хватиться. Но тут, очевидно, велась какая-то проверка, поэтому лучше было занять выжидательную позицию. Мы присели на берегу Изара и скоро установили, что напугавшая нас проверка на самом деле таковой не была, а тут просто собирали плату за проезд по мосту. Каждый проходящий должен был платить 10 или 20 пфенингов на починку моста. Этот взнос мы платить не хотели, подождали еще некоторое время и после, не обращая внимания на людей, нахально пошли вперед. Никто нас не задержал.
