Я люблю тебя, прощай

– Сэм! Сэм, милый, там в духовке ужин. Я поставила на маленький огонь. Ты только выключи потом, ладно?

– Куда это вы намылились?

– Собираемся выпить с друзьями. Мы не долго. Не будешь скучать? Я телефон не выключу.

– Еще чего! Валите и можете хоть до утра не возвращаться.

– Зачем ты так… Ну-ка, иди сюда и поцелуй маму. Сэм!

Но его уже и след простыл, только хлопает дверь, а я остаюсь с мужем – бледное волосатое пузо выпирает из-под его обожаемых трусов.

– А мне все-таки нравится это имя – Аня!

Наконец мы усаживаемся в машину и трогаемся. Вокруг – пары, пары, и, похоже, ни одна не спешит на консультацию к семейному психологу. Выглядят как типичные парочки. Держатся за руки, смеются. Голову на отсечение – у них даже свои собственные мелодии имеются. У нас никогда не было своей песни. Как-то не удосужились обзавестись в свое время. А теперь небось поздно. Интересно, пододвигаясь к свадьбе, шажок за шажком, все ли мы минуем одни и те же этапы? Вечер сегодня чудесный, но мне не до того. Кстати, это еще один повод позлиться – что меня не радует славный вечерок.

– Стой, это здесь. Или нет? Номер сорок семь, значит, здесь. А выглядит как обычный жилой дом.

– Само собой. Вряд ли тут требуется лишнее внимание, – заявляет мой благоразумный Гарри, всю свою жизнь старающийся это самое внимание не привлекать.

Мы с Гарри вылезаем из машины. Странные владеют мной чувства: вот он, Гарри, который постоянно бесит меня, который довел меня до супружеской неверности, из-за которого я стала уродиной. Но это мой Гарри. Ловлю его взгляд, и меня неудержимо тянет на смех – есть некая уютная приятность в нашем с ним привычном, обжитом аду. Он, этот ад, битком набит неприятными эмоциями, но чувства неловкости там нет. И все же инерции враждебности не преодолеть – никуда не деться от въевшегося в душу раздражения, даже если в данную минуту вроде бы и не испытываешь его. Оболочка, хоть и пустая, остается.

– Давай звони! Чего стоишь? – рявкаю я, когда Гарри первым подходит к двери.

Внутри тишина, но на верхнем этаже горит свет.

– А ты покраснела, – говорит Гарри.

– Мне стыдно. Естественная реакция на подобную ситуацию. Будь ты нормальным, ты бы тоже покраснел.

– Ага, будь я нормальным, я бы на тебе не женился.

– Да пошел ты к черту! – машинально отбрехиваюсь я. – И вот еще что – мы не станем рассказывать Ане про нашу сексуальную жизнь, понял? Ни слова о сексе! Знаю я их… этих психотерапевтов. Хлебом не корми, дай покопаться в интимных подробностях чужой жизни. Никакого секса!

– Ладно, ладно. Без проблем. Никакого секса.

– Ни сейчас, ни потом.

– Никакого секса ни сейчас, ни потом? Как скажешь.

И тут дверь открывается. Сердце у меня колотится, словно это и впрямь настоящее свидание. Глупо улыбаюсь, будто влюбленная дурочка.

– Добрый вечер, – говорит молодая женщина, на лице ни единой морщинки. (В последнее время морщины стали моим пунктиком.) Глаза сияют, словно она давно нас знает и ужасно рада. – Вы, должно быть, Роза и Гарри. А я – Аня. Входите, пожалуйста!

Гарри тоже ведет себя как влюбленный – лицо красное, молчит.

И вдруг выпаливает:

– Какое у вас необычное имя, Аня!

– Мой отец – поляк.

Гарри буквально пожирает ее глазами. Она и вправду очень красива. Анемичной красотой.

– Аня – польское имя. Если точнее, сокращение от польского имени Анка, – терпеливо поясняет она, словно уже смекнула, как туго соображает Гарри. – Это и есть мое настоящее имя.

– Польское!.. – вздыхает Гарри.

Можно подумать, поляки все равно что марсиане.

– Да, но я родилась в Эвантоне. И муж у меня тоже из Эвантона, – только что не оправдывается Аня.

– И мы тоже из Эвантона! Совсем недавно переехали туда из Лейта.

– Значит, мы с вами соседи, – сдержанно замечает Аня.

– А в Эвантоне вы где живете?

Аня на мгновение застывает; может, им велено работать под вымышленными именами и запрещено давать настоящие адреса – на тот случай, если разведенный муж или невменяемая жена вздумают мстить.

– Гарри! Не приставай к человеку. Простите, Аня.

Аня оценивающе смотрит на меня. Сама сдержанность и спокойствие. Меня она возненавидит.

– Неподалеку от вас.

– Поразительно! А мы никогда не встречались! Чудеса, да и только! – восклицает Гарри.

– Какое невероятное совпадение! – поддакиваю я.

Мы не можем совладать с собой, трещим наперебой. Чувствую, меня вот-вот замутит от отвращения к самой себе, как бывает на вечеринках, когда я вдруг слышу свое собственное неприличное ржанье и замечаю, что заливаю хозяйский ковер вином, отплясывая под музыку, которую терпеть не могу. «Абба», брр…

– А я думаю, мы наверняка встречались. – Аня говорит дружелюбно, ни тени раздражения, столь свойственного мне. – Эвантон ведь невелик. Наверняка мы видели друг друга, просто не обращали внимания.

Это сказано с такой спокойной уверенностью, с таким сверхъестественно профессиональным безразличием, что мы оба, прикусив язык, следуем за этим светлым видением вверх по лестнице. Мимо закрытых дверей, мимо абстрактных акварелей – в мансарду, выкрашенную в абрикосовый цвет. Три шикарных мягких кресла стоят в кружок. Больше никакой мебели. Я бросаюсь к одному из кресел, словно кто-то пытается меня опередить. Давненько я так не психовала, да и с Гарри мы уже бог знает сколько так не резвились. Последний раз, по-моему, когда я вообразила, что его секретарь в меня втюрился.

– Ну вот, усаживайтесь поудобнее, – приглашает Аня. Голос у нее теплый, тихий и ровный. Без акцента, но что-то не вполне шотландское в нем есть. А может, я придираюсь. Заранее настроилась из-за ее имени.

– Бог ты мой, как удобно! Прелесть что за кресло! А какого дивного цвета стены! – взахлеб восторгаюсь я и ничего не могу с собой поделать. Хочу понравиться Ане. Чтоб она была на моей стороне.

– Спасибо! Я люблю, когда люди чувствуют себя здесь как дома. Итак, у нас с вами час. Начнем?

– Разумеется, – с несвойственной для него уверенностью отвечает мой муж.

– Прекрасно. Я предпочитаю сразу брать быка за рога. Давайте каждый из вас расскажет мне, в чем, по его мнению, ваша проблема, а потом мы попытаемся с ней справиться. Сначала вы, Гарри. Что вас больше всего огорчает в семейной жизни?

– Наша сексуальная жизнь, – не задумываясь рубит Гарри.

Мацек

Прошу прощения, панове, я постоянно думаю о сексе. Но! Это не мешает мне хорошую делать пиццу. Забавно: это самое слово, пицца, у нас дома звучит совсем иначе. Здесь оно более… скрипучее, что ли. А может, это только на мой слух. У некоторых посетителей я одно это слово и понимаю. Они открывают рот, и я слышу: шр, шр, шр, а потом вдруг – пицца! И тогда я говорю, что всегда:

– Мини? Средняя? Большая?

Если они видят меня первый раз, непременно на одну-две секунды замрут, и я знаю, знаю, о чем они думают. Что, мол, это за мужик и чего это он так чудно бормотает? Кое-кого моя речь здорово раздражает. Когда я говорю по-английскому, я – излитый идиот, малыш трехгодовой. Вы ни за что не догадаетесь, кто я, а мне бы хотелось – очень хотелось, – чтобы вы меня осознали. Я серьезный человек и не люблю, когда