меня смеются.
Большинство посетителей пиццерии (называется «Пицца Пэлас») относятся ко мне с добром. Услышат мой диковинный выговор и замирают, но не потому, что не любят иностранцев, просто удивляются. Я в глазах их вижу. И стесняются спросить, откуда я родился, каким ветром занесло меня в пиццерию, на их главную улицу.
Помолчат, а потом скажут:
– Большую «Пепперони», пожалуйста.
Пицца может стать целым миром. Сколько операций надо проделать, чтобы приготовить пиццу! Сначала нарубить, натереть, нарезать то, что закладывается сверху, потом разложить все по металлическим подносам… Думаете, из этого не сотворить целого мира? Вы просто не попробовали. Вам не нужно заниматься такой чепухой, я понимаю.
Но мне нужно хорошее настроение, а то все плохо получается. Не угодишь клиенту, он пожалуется друзьям, и те к нам не придут. Шотландцы сдвинуты на жалобах, любят они жаловаться. Вечно жалуются, жалуются. Но только не человеку, кто может все уладить, ведь тогда не на что будет жаловаться. Я здесь уже четыре месяца, многое усваивал.
Ну вот, парочка пришла. Смотрю на них и завидую, а они, похоже, надоели друг другу хуже горькой репки: он не придерживает ей дверь, а она хмурая и молчит. Сразу могу сказать: закажут две пиццы, а не одну большую.
– Бога ради, Гарри, поживее! Я помираю с голоду.
– Верно, и у меня от этих разговоров о сексе разыгрался аппетит.
Хороший мужик. Слово «секс» произносит, словно речь о… гамбургере. Или о резиновых сапогах. Рассмешил меня.
– Добрый вечер, – говорит женщина. Его жена, наверное, – на своего Гарри даже не взглянула.
– Да? Прошу прощения, что угодно вам? – говорю я очень вежливо, и, конечно же, мой английский тут же выдает во мне чужака, я изъясняюсь кретином полным. Но вы-то уже знаете, что не кретин я, правда?
– Мне, пожалуйста, маленькую «Маргариту». Давай же, Гарри, заказывай! Не заставляй себя ждать.
– Погоди, я еще думаю. Можете вы мне сделать большую мясную с грибами?
– Да, я могу таковую сотворить.
И я приступаю. Выкладываю лепешки, смазываю соусом.
– Отличная шляпа, – говорит этот мужик, он уже приходился мне по душе.
Да, шляпа у меня отличная. Все так говорят. Я ее никогда не снимаю. Она хоть и старая, а форму держит. Прежде все мужчины шляпы носили, а сейчас нет. Почему? Ума не приложу.
– Откуда вы?
– Из Кракова. Это в Польше. – И я выдаю свою лучшую, грустную немного, улыбку. Из-за нее я и получил работу эту.
– Неужели? Как интересно. Везет нам сегодня на поляков. Ну и как, нравится вам здесь? По дому не скучаете?
Я бы мог поведать ему о своем фургоне, о том, как там сыро и вечно воняет газом, о плесени возле туалета и о том, как мистер Макензи колотит в дверь по пятницам, когда платить надо. И никогда не улыбается, и как это обидно, что я ему не нравлюсь. Глупо, конечно, – переживать из-за мистера Макензи.
А дома… Я рассказал бы ему о пышных пирогах и вишневом чае в стеклянных кружках, о том, что на воскресной мессе в Мариацком костеле яблоку негде попасть, о мальчишках, которые танцуют брейк на булыжной мостовой, заложив картонку под голову. А в лавке у Павелека полки завалены всякой снедью и в бочках селедка поблескивает. Рассказал бы о своем кабинете в колледже. О том, какое огромное там окно, и о голубях, которые тучами садятся на карниз.
Я бы даже мог рассказать ему о Марье и о том, как однажды улица стала мала. А потом и Краков оказался не так велик, а скоро и вся Польша стала тесна. Все слишком близко к Марье. И я уехал. Некоторые поляки – да почти все – отправляются в Англию за деньгами, а я – из-за Марьи, из-за того, что она разлюбила меня.
– Да, иногда я немножко скучаю по дому, – отвечаю я. – Но мне нравится Шотландия. Здесь хорошо.
И я направляю все внимание на пиццу, потому что сейчас я не где-нибудь, а в пиццерии.
Сэм
И на кой мы сюда переехали? Вконец крыша у предков сползла.
Понимаете, жизнь в Эвантоне – полный отстой. Достает каждую минуту! Могли бы, кажется, поинтересоваться, охота мне уезжать из Лейта или нет. Ударило им в башку – и поволокли меня за собой, как щенка на веревочке. А я здесь – не пришей звезде рукав! Просыпаюсь утром, и прям блевать тянет.
Хотя сегодня встретился мне один чувак, не полный вроде придурок. И тоже не местный. Пиццу готовит в одной забегаловке, крошечной такой, что он один там и помещается. На большой перемене Кайл с подпевалами своими опять принялся выеживаться, а мужик этот позволил мне пересидеть у него в лавке, пока они не свалят, а потом спросил:
– В школу больше не уйдешь?
– Не-а, – говорю. – Школа – дерьмо.
А он тогда и говорит:
– Ты ведь не поел обед? Хочешь пиццы?
– А можно один кусочек?
– Кусочек? Не мини-пиццу?
– Да у меня только семьдесят пять пенсов.
– А!
– Да ладно, я вообще-то не голодный. – И когда я это говорил, горло у меня вдруг сдавило и голос сорвался. Ну не гадство? И без того тошно, а тут еще это! Я прям провалиться готов, когда у меня на людях голос выкидывает фортели и я начинаю то пищать, то басить. А жрать-то еще как хотелось!
Тогда он спрашивает:
– Твое имя как, позволь пожалуйста?
Вообще-то он прилично по-английски говорит, только слова как-то смешно расставляет.
– Сэм, – отвечаю, а сам чувствую себя полным дерьмом, даже собственное имя кажется кретинским.
Ну, он сказал, как его зовут, и мы пожали друг другу руки над прилавком. Рука у него здоровенная и чертовски крепкая. И тут он спокойненько так заявляет:
– Хочешь маленькую работу, Сэм, тогда я даю тебе пиццу бесплатно?
Знаю, на что похоже. Но он точно не педик, зуб даю!
– Да, – отвечаю, – большое спасибо. – И переспрашиваю, как его зовут, из вежливости. Я это имечко раз шесть повторил, и все неверно. Но потом поднапрягся, и теперь все путем. Мацек – вот как его зовут!
Он дал мне щетку и показал на пол.
– Ясно. Подметать я умею, без проблем.
– «Пепперони»?
– Да, «Пепперони» – это супер. Слушай, а ты ведь поляк, да?
Мне вдруг стукнуло в голову – может, он просто косноязычный?
– Да.
– Я так и думал. Класс.
Мы перестали трепаться и принялись за работу.
С тех пор как мы перебрались в эту чертову дыру, мне еще ни разу не было так клево. Мацек – классный мужик. И говорит по-нашему! Ну, почти.
Аня
