Мацек
Да, январь – плохо, но февраль – совсем плохо. Смотрите! Все эти люди вокруг тоже это знают. Каждое лицо, каждый человек, какие они усталые. Они хотят, чтобы зима ушла, и боятся, что она вернется. Бледные лица, серые лица, пустые глаза. Ползут, как сонные мухи. Нет надежды в этих днях, ни грамма. И все же мы должны заниматься своими делами. Эвантон учится, работает, ходит в библиотеку и к зубному. Ходит в лавку за молоком. А я люблю Аню, а она любит мужа, а он любит ее, а она любит меня. И у нее внутри – ребенок, не мой ребенок. Голова у меня больная, и я чувствую себя старым.
Сегодня Аня пришла, прибежала под дождем. Дождь льет, будто небо порвалось. Волосы у нее мокрые, и от этого лицо, недолго, становится некрасивым. Я это заметил. В первый раз вижу, что она не всегда красивая. Я больше не влюбленный.
– Аня, – говорю я немного погодя, когда мы отдыхаем, голые, с закрытыми глазами. Ее голова – вот здесь, у меня на груди. – Я тебя люблю.
– Да, я знаю.
– Но ты осторожная, да?
– Осторожная? Хочешь сказать, насчет этого? Чтобы никто не прознал?
– Пожалуйста, ты должна быть очень осторожная.
– Почему? Ты не хочешь, чтобы меня вывели на чистую воду? – Она садится, у нее на шее янтарное ожерелье из Суконных рядов.
– Нет. Не хочу, чтобы тебя вывели на чистую воду.
– А жениться на мне не хочешь? Ты не настолько любишь меня?
– Перестань! Я люблю тебя, я настолько люблю тебя.
– Ты тоже учитель. Ты преподаешь философию!
– Только в Кракове. И та работа не очень хорошие деньги. И вообще она кончилась. В колледже, больше нет философии там.
– Значит, ты ревнуешь? Ревнуешь к нему!
– Нет. Не ревнивый я.
– Неправда! Ревнивый! И хочешь на мне жениться! Ну, признайся!
– Нет, не хочу! – И это действительно так.
– Нет, хочешь! – заливается смехом Аня.
Она совсем другая в эти дни. Что случилось с моей серьезной, осмотрительной девочкой? Она никогда раньше так не смеялась. Хохочет, словно пьяная. Я прижимаю ее к дивану и поцелуями заставляю замолчать.
Но я больше не влюбленный. Со мной что-то другое. Не знаю что.
Аня ушла – она никогда не остается долго. Иногда за целую неделю я вижу ее всего два часа. Снег идет. Мне в фургоне слышно, как он падает – тихо шлепает по окнам, по крыше. Зефиринки. Шлеп, шлеп, шлеп. А больше ничего не слышно, тихо в Эвантоне. Снег приглушает все звуки.
У меня кончилось молоко, но я никуда не пойду. Да. Есть хлеб, есть масло, сделаю себе тост. Когда приходит Сэм, этим я и занимаюсь – делаю тост, и мы пьем чай без молока. Я кладу в чай малину. Сэм уже привык.
– Ну, как жизнь, как дела на любовном фронте? – спрашивает Сэм.
– Пожалуйста, жизнь есть, немножко любви есть, а фронта нет. В действительности и любви никакой нет.
– И у меня тоже. Пока, во всяком случае. Соус какой-нибудь имеется? – Он открывает дверцы буфета и принимается греметь банками.
Как будто все-таки переехал ко мне.
Сэм
Мама от нас свалила, и это самое офигительное, что случилось с тех пор, как… с тех пор как я подружился с Мацеком. У нее клевая хибара, но я редко там бываю – Интернета еще нет. И вообще мы с папой не очень-то по ней скучаем. Нам и так хорошо. Завели свой собственный распорядок и прекрасно обходимся без болтовни. Никаких тебе идиотских расспросов, которые доводят человека до белого каления. Маме ж вечно надо было знать все до мелочей: с кем дружу, что ел, что надел. По правде говоря, нам с папой лучше без нее. Ну да, конечно, дома у нас свалка и постоянно нет то молока, то туалетной бумаги, ну и что? Я же не маленький. Уже и волосы, где положено, имеются. Странноватое, между нами, ощущение. Странноватое, но классное. Я все их щупаю. Надеюсь, скоро они станут погуще.
Сегодня иду с Роксаной в кино. У меня есть новые джинсы – старые стали коротки. Надену новые джинсы, новую рубашку, а вчера я подстригся. Словом, в полной боевой готовности. Поедем на двух автобусах. От Эвантона до Инвернесса, а потом до торгового комплекса. Я все продумал. А после кино, может, зайдем в «Бургер Кинг». Или в «Старбакс». Изо всех сил стараюсь забыть, как она ведет себя с Джейком. Начал болтать с ней в Интернете под своим собственным именем, но Джейка мне не переплюнуть. Если честно, умеет, гад, веселить. Она даже намекнула, что могла бы как-нибудь с ним встретиться! Угораздило же меня сотворить этого Джейка.
В автобусе пытаюсь хохмить, как Джейк.
– Классный денек, хорошо, что солнечные очки захватил.
Но Роксана не въезжает.
– Ты о чем, Сэм? Что ты говорить хочешь этим?
Мы едем по мосту Кессок, жутко воет ветер. И дождь хлещет как из ведра.
– Да так, ничего. Извини, Роксана.
– Не за что извиняться, Сэм.
– Смотри, – я тычу в окно на залив, – там иногда видно дельфинов.
Роксана прилипает к окну.
– А ты видел дельфинов?
– Я? Пока что нет.
– А откуда знаешь, что они там бывают?
– Это самое дельфинье место. Честное слово. Там даже парковка есть, и бинокли, и магазин, и всякая хренотень.
Черт меня дернул за язык сказать «хренотень».
– Ага.
Она улыбается, но так, будто ей чихать на дельфинов. Будто я и не дарил ей сережки с дельфинами. Которые она ни разу не надела. Пялюсь на нее как чиканутый, глаз не могу отвести. Как будто между нами течет постоянный электрический ток. Улыбка у нее – это что-то! Тает на губах и вдруг раз – и вспыхивает в полную силу, без всякого предупреждения. У меня, само собой, стояк. Да и фиг с ним! Штаны на мне широченные.
– Мне нравится, как ты говорить, Сэм. Так мелодично.
– Ты про мое произношение? Спасибо.
– Совсем не за что, пожалуйста, Сэм.
Голос у Роксаны тихий, приходится придвинуться почти вплотную, чтобы расслышать.
– Хочешь? – Я протягиваю булку с сосиской. В магазине на остановке купил – так есть захотелось, пока ждали автобуса, аж брюхо скрутило.
– Нет, спасибо.
– Ты не голодная?
– Нет. Да. – Она краснеет. – Я скажу тебе по правде, Сэм. Мне не очень нравится ваша еда.
У меня прямо кусок в горле застревает.
