полезет. Ненавижу!»
– Роза, дорогая, зачем? Не надо.
– А я хочу.
– Я тебя недостоин.
– Что верно, то верно.
– Черт. Я самый везучий человек на свете!
– Как это тебе удается оставаться чертовски счастливым при любых обстоятельствах?
– Сам не знаю. Низкий уровень IQ?
И тут – потому что я больше никогда его не увижу, потому что пьяна, потому что мне это действительно важно – я спрашиваю:
– Что мне теперь делать?
Ненавижу себя лютой ненавистью, потому что в голосе предательски звенят слезы, черт бы их подрал!
– Роза!
Он притягивает меня к себе, кладет ладони на мою голову, которая оказалась на его сказочно великолепной груди, гладит. И не представляет, как это на меня действует. Теперь слезы льются в три ручья.
– Роза, милая. Все будет хорошо. Будешь делать то же, что всегда.
– Это что?
– Будешь жить, как жила раньше… – Он словно рассказывает сказку. – Будешь расчесывать волосы, нарядно одеваться. Ходить на работу, с друзьями встречаться. Гулять, читать книги. В кино будешь ходить и в пивные, а летом, быть может, поедешь на Майорку. Будешь пить дорогое вино и радоваться, что нет с тобой рядом этого вечно счастливого парня.
Утром он встает, а я остаюсь в постели. Он приносит мне чаю, а я к нему не притрагиваюсь. И наблюдаю, как он собирается. Много времени на это не уходит. Сумка с вещами у него совсем маленькая. Как будто он и не намеревался задерживаться надолго.
– Прости, Роза. Честное слово, я не хотел причинить тебе боль.
– Ну да.
На прощанье он норовит поцеловать меня в губы, но я увертываюсь, и поцелуй приходится в щеку. Тогда он вздыхает, будто это я бросила его:
– Постарайся не держать на меня зла.
– Постарайся не быть такой задницей, – огрызаюсь я.
Мацек
Я все время стараюсь согреться. У меня дома, в фургоне, до сих пор холодно, хотя уже больше не зима. И все время пахнет газом. Иду к мистеру Маккензи и снова говорю ему.
– Закрути баллон потуже. Понятно? Большой оранжевый баллон около фургона. Крышку крепко завинти. – Он говорит очень громко, как будто я глухой, и еще руками показывает. Вот так. И смотрит сердито, как будто он делал какое-то очень важное дело, а я ему мешаю.
– Да, – говорю я. – Спасибо.
Сейчас я не знаю, скучаю я по Ане или не скучаю. Это правда. Я приехал в Шотландию, чтобы перестать быть грустным. Но это как жирное пятно, которое стараешься замазать. Бесполезно. Всякий раз пятно возвращается. Моя тоска – это жирное пятно. А я сам – кусочек пепперони.
Прихожу на работу, а Сэм сейчас же говорит:
– Черт побери, Мацек, ты бледный как смерть! Что стряслось?
Я смеюсь. Сэм, он такой.
– Ничего, – лгу я. – Ничего не стряслось.
– Ну да, как же. В чем дело, старина? Скажи.
Наша пиццерия еще закрыта. Мы режем лук, перец. Трем сыр.
– Ничего, Сэм, правда. Я устал.
– Ты из-за нее? Она опять тебя бросила? Вот стерва.
– Мы оба знаем, Аня и я, это невозможно.
– Ежу понятно. Какого черта она вообще полезла к тебе в постель. Жадная корова.
– Не надо так про Аню, Сэм. Это моя идея, не Ани идея. С самого началу.
– Все равно. Зуб даю, у нее видок не такой затраханный, как у тебя.
– Надеюсь, нет. Я не хочу, чтобы она была затраханной.
– Разве что тобой, верно?
– Сэм! Ты прекратишься или нет?
– А ты прекрати нюни распускать. Ну, не выгорело. Подумаешь! Это ж всего-навсего баба. Плюнь. Перевари.
– Да. Пожалуйста, я бы хотел, чтобы это было легко переварить, как ты говоришь. Но ты мне расскажи про твою подружку. Как она поживает? Уже влюбилась в тебя?
– Ага! По уши влюбилась. Держи карман шире.
– Ох, Сэм. Что случилось с этой польской девочкой? Такая вроде хорошая.
– Не-а. Просто нормальная. Да мне по барабану. Ну ее к чертям собачьим.
Немного погодя, когда я делаю большую пиццу с пепперони для полицейской женщины, Сэм вдруг говорит:
– Мацек! Я понял! Тебе надо домой.
– Но лавка закрывается только в девять.
– В Польшу, дурачина! Ты не обижайся, но житье у тебя здесь паскудное. На фиг тебе сдалась эта Шотландия?
Я вспоминаю Марью. И тетку Агату. Потом вспоминаю маленький зеленый зал в моем любимом кафе, столики, покрытые скатертями, и ясно, как этот кусок пепперони, вижу за одним столиком себя – как я сижу и пью водку с вишнями.
Сэм
Где Мацек? У нас в школе была такая драчка! Ему будет интересно. Куда он подевался? Я должен ему все рассказать.
На перемене все просто слонялись по двору, а Эван Мунро из Страта возьми да и вызови на драку Кайла, который, по большому счету, порядочная скотина, вроде моего Джейка, если так подумать. К этому давно шло. Кайл с первого класса Эвану проходу не давал – обзывал педиком, мразью и все такое. А я как раз навострил лыжи на Главную улицу, чего-нибудь пожрать, и вдруг слышу:
– Дерутся! Кайл и Эван Мунро из Страта!
Вот бедолага – никогда его не зовут просто Эван, или даже Эван Мунро, такая у него прорва тезок.
Я, конечно, сразу туда. Как все. У Эвана за спиной – его кореша. Все, само собой, из Страта. А за Кайлом – только Ли и Малколм.
Сейчас будет жарко.
Эван отдает куртку приятелю. Кайл стаскивает свитер. Я снимаю свой свитер, и все остальные тоже. Ну, думаем, настоящая схватка! Раньше-то в Дингуолле такого не бывало, но чем черт не шутит. Секунд тридцать Эван и Кайл обзывают друг друга гомиками и паскудами. Потом шипят:
– Мать твою!..
–
И началось. Кулаками, дураки, размахивают, толку чуть, крови и того меньше. Кайл вдруг как даст Эвану в нос, тот брык с катушек и скорчился на траве. Кайл озверел совсем, давай месить его ногами, Эван только пах прикрывает да матерится. Тут дружки Эвана принялись оттаскивать от него Кайла, тогда и Ли с Малколмом вроде очухались.
На все про все секунд сорок ушло, не больше. И тут подваливает наш физкультурник, мистер Тейлор, такой весь из себя невозмутимый, и заявляет:
– Довольно, мальчики.
Ему даже не пришлось руки из карманов вынимать.
Кайл и Эван расцепляются и встают.
