– Ладно, хотите историю, будет вам история. Один раз я с ним в шашки сыграл.
– Что, простите?
– Шашки. Ты что, в шашки никогда не играл?
– Играл.
– Ну вот, я с ним сыграл. Он приперся сюда с маленькой такой коробочкой шашек, ну мы и сыграли. Он меня разделал под орех. Хотел еще сыграть, только мне как-то не улыбалось обосраться два раза за один день. Предложил ему подраться на кулаках, но он ушел. Все.
Мне стало ужасно грустно. Я представил себе Виктора, вернее, даже не его, а его душу, полупрозрачную и туманную. Представил, как он бродит по району с коробкой шашек под мышкой и отчаянно ищет, с кем бы сразиться.
– Доволен? – спросил Леонард.
– Он платил кредиткой?
– Я не принимаю кредитные карты. Только наличные или чеки.
– Хорошо. А чеками он платил?
– Наличными.
– А еще хоть что-нибудь покупал?
– Ага. Ручки, фломастеры, карандаши. А ты из отдела по борьбе с бумагой, что ли?
– Я пекусь о его безопасности.
– Ага, и пачка бумаги тебе непременно поможет обеспечить его безопасность.
Оставалось только поблагодарить его. Достав свою визитную карточку, я попросил позвонить, если Виктор появится.
– Бога ради, – ответил он.
На выходе я оглянулся и увидел, как он рвет мою карточку в мелкое конфетти.
Глава восемнадцатая
Саманта работала, и ходить ножками приходилось мне одному. Ясное дело, это означало, что в галерее я показывался все меньше, чувствуя себя там, будто меня заперли в душном помещении. Хотелось скорее на волю, заняться серьезным делом. И я придумывал повод за поводом, чтобы уйти пораньше. Даже если мне не нужно было ехать в Квинс, торчать в Челси все равно не хотелось. Я подолгу гулял, размышлял о Крейке, об искусстве, о себе и Мэрилин, воображал себя настоящим детективом. Выстраивал последовательность событий, придумывал истории. «Он, спотыкаясь, вошел в кафе и спросил чашку чаю.
Саманта занималась списком Ричарда Сото, просматривала старые дела. Она довольно быстро пришла к заключению, что большинство из них к нашему случаю не относилось. Либо жертва была женского пола, либо возраст неподходящий, либо следы сексуального насилия не отмечались. И все равно Саманта ими занималась – просто так, на всякий случай. Оказывается, самая большая часть работы полицейских – рутина. Это я понял, слушая Саманту. Прошли ноябрь и декабрь. Сколько дней, проведенных впустую, сколько дорог, закончившихся тупиками, сколько бесед со свидетелями, которые ничего не знали! Мы искали вслепую, с треском подгоняя один к другому кусочки разрозненных сведений о Викторе, придумывая и отбрасывая теории. Путь проб и ошибок. Ошибок было больше.
Перед Днем благодарения мы начали встречаться на складе по вечерам. Саманта приезжала на метро, мы выбирали произвольную коробку, Исаак тащил ее в комнату для просмотра. Часа три-четыре мы перебирали листки в поисках пятен крови. На этот раз дело шло быстрее, поскольку теперь у нас был всего один критерий отбора, а панно в целом оценивать не требовалось. И все-таки мне трудно было сосредоточиться больше чем на тридцать-сорок минут. Головные боли понемногу проходили, но от безостановочного просмотра картинок появлялась резь в глазах. Отдыхая, я незаметно подглядывал за тем, как работает Саманта. Ее нежные пальчики скользили по поверхности рисунков, она очень забавно надувала губы, от нее так и веяло сосредоточенностью.
– Даже не знаю, гений он был или ненормальный, – сказала Саманта.
– Одно не исключает другого. – Я рассказал ей, какой пошел вал звонков, когда Мэрилин начала распространять слухи о Крейке.
– Вот это как раз меня нисколько не удивляет. Множество женщин пишут любовные письма серийным убийцам. – Она отложила картинку в сторону. – Ты расстроишься, если окажется, что он виновен?
– Не знаю. Я думал об этом. – Пришлось прочитать ей маленькую лекцию о том, как сочетаются насилие и искусство. Закончил я так: – А Караваджо был убийцей.
– В койке, – сказала она и рассмеялась.
Может, восемь недель – это и немного, но, если ты проводишь их наедине с одним и тем же человеком (об Исааке мы научились забывать) и занимаешься при этом монотонной работой, ощущение времени пропадает. Наверное, примерно то же самое происходит в тюрьме. Как мы ни старались говорить только о деле, все равно отвлекались. Не скажу точно, когда наступила оттепель, но она наступила. Мы даже шутили. И болтали о всякой чепухе, и о важных вещах тоже, и о том, что тогда было важно, а теперь совершенно стерлось из памяти.
– Ни фига себе! – сказала она, когда я поведал ей историю моего исключения из Гарварда. – Вот уж никогда бы не подумала.
– Почему это?
– Ты такой…
– Занудный.
– Я собиралась сказать «нормальный». Но занудный тоже сойдет.
– Это я только снаружи.
– Видимо. У меня, кстати, тоже был период борьбы с миром.
– Не может быть.
– Правда. Я увлеклась гранжем. Ходила во всем фланелевом и купила себе гитару.
Я засмеялся.
– Не смейся, – мрачно сказала Саманта. – Я даже сама песни писала.
– А как группа называлась?
– Не было группы. Я выступала соло.
– Не думал, что гранж можно играть в одиночку.
– Ну, это был не совсем гранж. Меня больше образ жизни вдохновлял. А пела я что-то вроде «Индиго Герлз». Один раз моя подружка… – Саманта захихикала. – Вообще, это печальная история.
– Заметно.
– Нет, правда. Из… – она снова прыснула, – извини. Моя подружка, она на курс младше училась, ну вот, она собиралась делать аборт.
– Оборжаться.
– Хватит. История была грустная, честное слово. И смешно не про аборт. Смешно, что я про это песню написала и назвала ее… – тут ее совсем сплющило, – ой, не могу. Нет, не скажу.
– Поздно. Рассказывай.
– Не, я правда не могу.
– «Процедура»?
– Хуже.
– «Трудное решение»?
– Не скажу. Но там женское тело сравнивалось с полем цветов.
– Очень возвышенно.
– Я тоже так думала.
– Хотя… Дали как-то сказал, что первый человек, догадавшийся сравнить женские щечки с розами, был гением. А первый, кто повторил это сравнение, – наверняка идиотом.
– В койке.
– В койке. В общем, по-моему, твои родители легко отделались.
– К тому моменту, как я вступила в конфликт с миром, они слишком погрузились в войну полов. Это меня
