— Сатаной? Ну ты заверну-ул! Куда сложней все, и там такие спецы многоходовок работают, такие тончайшие операции прокручивают финансовые…
— Ничего не завернул. Это они завернули мозги — всем и себе тоже. А сложность дела этого, само собой, ложная, как и все у… Да-да, у него.
— Кончай болтать, ребятки, — сказал Карманов. — Водка стынет.
Да, статью большую пишет Михаил Никифорыч, советоваться приходил, и тема, а особенно прогнозы на сей счет интересны, конечно… Интересны? Ни до чего что-то сейчас, муторно, и устал от всего, от газеты первой. Уйти, уехать подальше бы от всего и всех — куда? В Заполье — матери на глаза?..
— Вы говорите — тупик? — Худенький, не скажешь, что пятикурсник уже и в аспирантуру первым приглашенный, Степанов отставил пригубленную рюмку, нос почесал, не решив еще, похоже, стоит говорить о том в столь почтенной компании или нет. — У нас в физике тоже такое. Ступор полный, так многие считают.
— О-о, у вас?! — снасмешничал Володя Слободинский — впрочем, довольно добродушно, с приязнью. — Как, даже в вашей, — он с излишком нажал на слово это, — именно вашей физике?!
— Ну, у нас… а что? — несколько сбился Степанов, оглянулся на других. — В квантовой.
— Нет-нет… ничего, Витек! Утешает, что не экономика одна в заднице, не государство наше обширное, а и… Утешил, продолжай!
— Да уж на физику-то мы надеялись… — отвалился от стола Карманов, закурил. — Что, конфуз какой-нибудь очередной вышел?
— Конфуз? Да нет, тут проблема целая, застарелая, с начала века еще. Коротко если, теория относительности — никакая не теория, а гипотеза, не больше того. А в научном смысле — фикция, причем достаточно злостная. — Степанов негромко говорил, твердо уже, руки сцепленные зажав меж колен. — И все затормозила, что могла, всех закабалила…
— Э-э! Ты давай не того… не заговаривайся! — Слободинский даже ладонь остерегающе поднял, глядя подозрительно. — На что замахиваешься, студиоз?!
— На фикцию, столетнюю. И не я… Я-то что? Большие ученые, Миткевич с Максимовым, с Цейтлиным еще до войны, а сейчас и Пятницкая, и… Нет, многие. Руководитель дипломной моей тоже, Кулагин, доктор физики. Понимаете, и общая теория относительности, и специальная на десяти постулатах построены — на бездоказательных совершенно. На среднепотолочных. Причем первый постулат — ну, о том, что эфира нет и быть не может, — полностью противоречит десятому… что пространство физическими свойствами обладает. А как пустота, вакуум, без носителей физических, может чем-то физическим обладать? Абстракция голая. И вся эта бодяга на дутом авторитете эйнштейновском держится. На раздутом, как… ну, как финансы эти ваши мировые, я поэтому и решил сказать. А в подпорки потом еще больше постулатов навыдумывали…
— И я что-то такое слышал тоже — и не раз, кстати. — Ермолин, пригорбившись, очень внимательно глядел на паренька — надежды немалые подающего, как со слов институтского знакомца передавал Карманов. — Сомнительного, говорят, более чем достаточно в релятивизме этом…
— Ну, знаешь ли!.. Они кого угодно заморочат, физики-химики эти. Химичат как хотят — формулами своими, а больше словами, терминологией заумной, — взъелся Володя. — Сто лет теорией знаменитой была, столько на ней всякого построили и доказали, разъяснили все, а теперь, видите ль… Доказательства — четкие, прямые — где?
— А в самих постулатах — если на них, конечно, прямо глядеть. Криво — ладно бы, но ведь чаще вовсе никак не смотрят, на веру берут. — Степанов спокоен был, в своей тарелке, как говорится, в теме. — Да и вообще, надергал в нее из чужого этот гений дутый… подзанял, так сказать. А хотите, докажу — от обратного?
Глаза его теперь посмеивались — знающе, зорко, вполне-таки по-взрослому… нет, не мальчик уже был — муж.
— Ну-ка, сбрехни…
Это подначка такая в редакции бытовала-гуляла, но Виктор уже знал ее и потому ухом не повел, спросил:
— Неправота себя чем защищает чаще всего? Да и нападает? Неправотой, неправыми способами… Так вот, в пятидесятых, когда борьба у нас вокруг релятивистских фантазмов опять разгорелась, ба-альшой отряд ученых добился через ЦК запрета вообще какой-либо критики теории относительности — в печати научной, везде. Единственно верная и непобедимая, понимаете?! Даже слово «эфир» запретили… ЦК давно нету, а запрет до сих пор висит… Как топор вот здесь — повесим?
Накурили они и вправду с излишком, Иван встал и открыл пошире дверь на балкончик, заваленный всякой старушкиной рухлядью. Кривой переулок частных домишек внизу весь зарос одичавшими кленами, и зрелой, тяжелой листва их была, желтизной уже тронутой, подпаленной поверху, — вот и осень, считай…
— Впервые слышу, — потер озадаченно щеку Ермолин. — И откуда данные сии?
— От Игоря Палыча… ну, шефа моего, Кулагина. Он же сам все запреты прошел, и работы об этом у него есть — неопубликованные, само собой. Но уже прорываются кое-где через цензуру поганую: Ацюковского книги, Акимова… Нет, не удержать теперь, не остановить. — И с полуулыбкой, но твердо сказал, продекламировал почти: — Наше дело правое, релятивизм будет разбит, победа будет за нами. Вот увидите.
— Ишь ты… А взамен чего?
— Есть что, набралось в блокаду… И на Западе дельные физики бунтуют тоже. С энергией термояда почему целых полвека уже не получается ничего? А путь неверный выбрали… ложный, да, тупиковый. Эфиродинамика — вот как революция называться будет. Научная, технологическая, всякая.
— Что, и социальная тоже? — не унимался Слободинский, хотя пылу, может, и посбавил. — Социалку перевернет?
— Скорее всего, возможность есть такая. Тогда ведь и проблема энергетическая окончательно решится, а значит, и продовольственная, экологическая вместе с ней. Если… — И глянул вопросительно на Ермолина, будто тот мог с точностью ответить на все, что ни спроси. — Ну, если, конечно, не сорвут нам все эти… серные властители зелени. Им-то это не в дугу.
— Сам же человек то есть даденное в землю закопает? А что, верю! Дурное дело нехитрое.
— Верь, верь… — негромко сказал Ермолин. Помолчал, понюхал корочку, пожевал. — По вере и воздастся. Да-а, релятивизм — это, похоже, отец постмодерна в науке. Папашка. Да и в политике тоже. Во времена фикций, братцы, живем — массированных, кому-то весьма нужных. Вот и думай, что реальнее… Этим хочешь заняться, значит?
— Уже занялся вроде, — с некоторым стесненьем проговорил Виктор, опустил глаза. — Дипломную считай что сделал… ну, это так, чтобы тему заявить. Легализовать ее, а то ведь слышать о ней не хотели мэтры наши. Да уж и дальше работаем, с экспериментами… нет, идет дело.
— На очередную полсотню лет? Ладно-ладно, шучу… Валяйте, флаг вам в руки. А нам повседневность эту разгребай… — со вздохом огляделся Володя. — Давай-ка разберем тут кое-что, Иван Егорыч, расставим.
— Нет, я сам — потом, потом…
Вышел на площадку лестничную, их провожая; и Степанов, уже на пролет было спустившийся вслед другим, сказал вдруг:
— Идите, не ждите, я забыл тут… — и повернул назад.
— Иван Егорович, я хотел… Думал: сказать, нет?
— Да зайдем… Что, Вить?
Они присели к столу опять, больше некуда, Степанов без надобности пошарил глазами по неприглядному базановскому имуществу, глянул прямо наконец:
— Да вот дело какое: того типа видел, усатого. Ну, из этих, весной которые меня на точке отделали. Вроде вожака у них был, погань…
— Та-ак… И где?
— А в кафешке подвальной, в Хабаловке. Там их целых три; с ребятами договорились встретиться, а я припоздал, искал — в какой. Ну и в одну заглянул, в другую…
— Так и что, отследил?
