Я все время пытался мысленно сформулировать вопрос, который намеревался задать Люси: «Люси, я хочу кое о чем тебя спросить…», «Люси, я пытался дозвониться до твоего отца и просить у него, как это было принято раньше…»
Радж подошел к крокодилу сзади, поднял его голову и приложил свой подбородок к подбородку Пиноккио. Крокодил махнул хвостом, ударив Сэнди по лодыжке.
– Ой-ой-ой! – раздался голос из динамиков. – Крокодил наносит хвостом удары страшной силы. Утром на ноге у Сэнди будет огромный кровоподтек.
– Люси, – сказал я. – Я хочу сказать тебе кое-что.
– Не могу поверить, что ежедневно с двух до четырех часов пополудни они рискуют своими жизнями всего лишь для восьми зрителей, – произнесла Люси, не глядя на меня.
И вновь Муса сунул голову в крокодилью пасть.
– Когда крокодил захлопывает пасть, величина давления при смыкании челюстей достигает тысячи фунтов на один квадратный дюйм, – прозвучал голос из динамиков. – Если Пиноккио вдруг решит, что наступило время обеда, то, дорогие мальчики и девочки, голова Мусы останется в его пасти.
– Люси, – сказал я.
Она снова не обернулась ко мне и продолжала смотреть на королевскую кобру, которая, грациозно распрямляясь, выползала из корзины. Когда она выпрямилась, Сэнди взял змею за кончик хвоста и, повернув за шею, изогнул ее тело в форме буквы S. Змея начала вырываться, стараясь укусить его.
– Сэнди должен быть предельно осторожен – яд королевской кобры, дорогие мальчики и девочки, настолько сильный, что может убить и слона. Малейшая оплошность, и Сэнди через час будет покойником, – пояснил комментатор.
– Люси, – снова сказал я, и она, повернув голову в мою сторону, пристально и внимательно посмотрела мне в глаза, стараясь найти в них что-то, что, по всей вероятности, уже нашла, потому что в это мгновение я понял, что ей все известно.
Радж загипнотизировал змею, совершая перед ней какие-то магические пасы. Вдруг она бросилась на Раджа, но Сэнди успел ухватить ее за туловище около хвоста, а Раджу, спасаясь от ее зубов, пришлось нырнуть с бетонного пятачка в кишащее крокодилами болото.
– Радж, тебе не следовало подходить так близко, – раздалось из динамиков.
– Я все поняла в тот самый момент, когда увидела тебя. Теперь мы квиты, – сказала Люси и снова отвернулась от меня.
– Но где же Пиноккио, дорогие мальчики и девочки? – донеслось из динамиков.
– Не будем больше говорить об этом, – сказала Люси.
– Радж, бери сковородку и ставь ее на огонь. А Муса стоит рядом и готовится предложить тебе откушать. Скоро наступит время обеда, Пиноккио, ты ведь знаешь это.
– Да нет, это не то, что ты… – начал было я.
– Все, – сказала Люси. – Только, Кит, никогда впредь не проверяй меня таким образом.
30 января 2001 года
На следующий день после свадьбы отца, то есть через две недели после нашего возвращения и через неделю после нашего переезда на другую квартиру в Илинге, я с самого утра лежал на диване в сильном похмелье. Люси неожиданно вернулась домой из похода по магазинам, потому что у нее схватило живот, да так сильно, что она едва не потеряла сознание в супермаркете, когда выбирала провизию для обеда.
Мы оба уже обзавелись своими местами для отдохновения в гостиной, наподобие того, как раньше укладывались на разные стороны кровати. Люси садилась в кресло, а я укладывался на диван. Преимущество дивана заключалось в том, что на нем можно было вытянуться, а преимущества кресла было в его близости к радиатору. Оставшуюся часть дня и вечер мы провели в безделье. Люси немного поспала после обеда, будучи не в силах дочитать статью в журнале «Обсервер лайф»; всем своим видом она старалась показать, насколько ей плохо, а я с увлечением стал смотреть мировой чемпионат по дартингу.
Не знаю почему, но мы пошли в пункт проката видеокассет. Было очень холодно, тротуары были покрыты коркой льда, и мы шли, взявшись за руки и перебирая ногами так медленно и осторожно, что непроизвольно и не сговариваясь подумали о том, что вот так же мы будет ковылять в старости.
– Ну что ж, – сказал я как бы про себя, – вот и отлично.
– Не надо спешить, – сказала Люси, – смотри под ноги и старайся не поскользнуться. Думай о том, что мы скоро будем дома, включим отопление и отогреемся.
Когда мы вернулись домой, я позвал Люси к себе на диван, чтобы полежать обнявшись с ней.
– Может, лучше ты сядешь ко мне? – предложила Люси, и весь вечер мы провели в борьбе за место, куда поставить ноги; я постоянно отдавал ей приказы сделать то, принести это, стараясь, чтобы голос мой звучал так же, как тогда, когда мы жили в любви и покое и когда я был уверен, что Люси не ответит на мои приказания негодующим криком. Она недавно закончила гладить мои вещи, разогрела мне в тостере три лепешки и два раза приносила чай. В такие дни я становился по-мальчишески шаловливым и подобные мелкие заботы со стороны Люси еще больше распаляли меня. Сначала я во всю мочь своего красноречия нахваливал Люси за проявляемые ею усилия, однако, как только она, растрогавшись моими речами, начинала говорить, сколь она добра ко мне, я тут же давал ей новые приказания. И сегодня, покончив с глажением, вся красная от парящего утюга, она подошла к дивану и легла на меня. Мы обнялись. Через минуту она сказала:
– Ты самый счастливый мужчина из всех, живущих в Илинге. Готова поспорить на что угодно, никому, кроме тебя, рубахи не гладят.
Я ответил, что знаю это, а затем добавил:
– Спасибо тебе, стерва.
Люси, рассмеявшись, выскользнула из моих объятий и, бросив на меня недобрый взгляд, сухо произнесла:
– Чтоб больше я этого никогда не слышала.
Это была наша прежняя шутка; и я, помню, пытался убедить ее разрешить мне называть себя стерва, а для этого я постоянно употреблял это слово и вставлял его в разговор в самые, казалось, неподходящие моменты. Мы делали вид, что настолько привыкли к употреблению этого слова в качестве ласкового обращения, что это подчас смущало и озадачивало окружающих. Когда я вдруг фамильярно называл ее стервой, а она отвечала столь весело и беззаботно, все, кто был рядом, с ужасом смотрели на нас, а мы оба испытывали чувство неловкости из-за того, как они воспринимают наши отношения, считая мое обращение ней жестоким.
Люси не долго оставалась сердитой, а я в тот день многократно доказывал ей свою любовь, и не потому, что она проявляла обо мне такую заботу и позволяла называть себя развратницей. Она надела мой белый шерстяной свитер с синими полосками на запястьях, который был ей слишком велик. И была в очках, которые, на мой взгляд, шли ей больше, чем контактные линзы. Я не могу оторвать взгляда от ее лица, когда она в хорошем настроении: настолько оно выразительно. У Люси широченная улыбка; когда она улыбается, лицо ее становится скуластым, а когда смеется, то ее белые волосы откидываются назад.
Позже мы включили видео и смотрели «Казино» Скорцезе. Голова Люси лежала на моем плече, а я, не отрываясь от экрана, играл в игру, не требующую никаких слов, – водил пальцем по краям ее губ в углу рта. Люси, чтобы остановить меня, подвернула губы и крепко сомкнула рот. Тогда я притиснулся к ее округлому плечику, и мы начали шутливо выяснять, чье недомогание более серьезно.
– Глупо спорить, – сказала Люси, выслушав мою очередную шутку, – но ты чувствуешь себя намного лучше, чем я.
– Может быть, это сразу после приема нурофена, – возразил я. – Моя голова до сих пор гудит, так что какое там лучше.
Примерно через час Люси вдруг принялась щекотать меня.
– Нет, ты все-таки признай, что чувствуешь себя лучше, чем я, – уворачиваясь от нее, говорил я.
Она рассмеялась.
– Это цена, которую платишь за то, что тебе бывает хорошо, – сказал я. – Ведь за все надо платить.
