кучами во дворах, под кустами, под скамейками в скверах, но и там усиленно таял. Пахло водой.
Игорь и Костя возвращались из овощного с картошкой. Взяли сразу двадцать кило и несли авоську вдвоем. Игорь то и дело с беспокойством поглядывал на брата: ему не нравилось, как Костя дышит, редко и глубоко, с какими-то судорожными паузами. Несколько раз Игорь порывался взять авоську на себя, но Костя молча смотрел на него и загадочно усмехался.
— Что ты так дышишь? — не вытерпел наконец Игорь. — Устал? Давай передохнем.
— Тебе, я вижу, в сиделки не терпится? — весело спросил его брат. — Не торопись, Гоша, успеешь. А дышу потому, что воздух вкусный. Давно таким не дышал.
Говоря это, он замедлил шаги и огляделся. Они шли по скверу, который лет через тридцать обещал стать дремучим, но пока что имел какой-то карантинный вид. Все деревца, чуть выше человеческого роста, белыми тряпочками привязаны были к подпоркам. Впрочем, дома по обе стороны, светлые, ровные, казались вычерченными прямо на сером небе, к ним очень шло это призрачное и трогательное обещание сквера.
— Ладно, присядем, — сказал Костя, помедлив. — Все равно, где-то поговорить надо.
У Игоря похолодело сердце: значит, все-таки… все-таки он правильно понял. По дороге в овощной и там, в очереди, он боялся и ждал этого разговора. Недаром Костя так решительно вызвался в магазин, невзирая на все мамины уговоры.
Они уселись на холодной скамейке, под которой, урча, копошился и таял сугроб. Просторный сквер просматривался из конца в конец, он был пуст, если не считать нескольких малолеток — шлындая по лужам в резиновых сапогах, они озабоченно пускали кораблики. Костя не спешил с разговором. Он достал из кармана пальто зеленую пачку андаманских сигарет, на которой была нарисована желтая цветочная гроздь, что-то вроде мимозы, закурил, Игорь молча смотрел на него: всю свою жизнь Костя был по убеждению некурящим.
— На мне общественное поручение, — проговорил Костя, повернувшись и глядя Игорю в лицо своими немолодыми глазами. — Женщины просили на тебя повлиять. Будто бы ты совершенно от дома отбился. Я не считал себя вправе вмешиваться, но раз уж выслушал одну сторону, надо дать высказаться и другой. В чем проблема?
Игорь облегченно вздохнул: тот разговор откладывался на неопределенное время. «Трус, жалкий трус! — выругал он себя. — Обрадовался отсрочке!» Машинально сунул руку в карман, достал божка, повертел его в пальцах. Круглое лицо толстяка младенчески улыбалось во весь беззубый рот, короткие ручки покойно лежали на толстом животе. Пальцы приятно защекотало. Особого восторга Игорь не испытывал, но ощущение простоты и раскованности немного кружило голову.
— А не боишься? — насмешливо спросил Костя. — Игрушечка-то опасная. Впрочем, я на себе проверял: чего человек не хочет сказать — того и не скажет. Но уж что хочет — скажет всенепременно.
— Нет, не боюсь, — сказал Игорь. — Мне от тебя скрывать нечего.
Все как бы осветилось вокруг скрытым солнцем: стены домов ярко белели в темно-асфальтовом небе, рыжие ручьи, извиваясь и журча, бежали у самых их ног, мостовая отдавала лиловым.
— Давно хочу тебя спросить, — заговорил он, — как ты думаешь, можно ли любить плохого человека? Заведомо плохого, я имею в виду.
Костя ответил не сразу. Он поежился, посмотрел по сторонам.
— Сама постановка вопроса, — проговорил он наконец, — сама постановка вопроса показывает, что никакой любви тут нет и в помине.
— А что же есть?
— Может быть, любопытство, новизна, стремление понять, разгадать, объяснить, да мало ли что.
Игорь представил себе Сонино лицо — светлое, веснушчатое, с нахмуренными золотыми бровями…
— Нет, ты не прав, — сказал он, — чего-то ты, наверно, не знаешь.
— Возможно, — согласился Костя и искоса посмотрел на Игоря. — А почему наши так к ней плохо относятся?
— Да все проклятая коллизия, — сказал Игорь, — «мы и они», «Они» — это те, кто живет не так, как мы, а значит — не так, как надо. Отсюда и неприязнь.
— М-да, коллизия, — задумчиво повторил Костя. — Ты понимаешь, Гошка, я с трудом себе представляю, как это можно — сидеть два года в одном классе и еле тянуть.
— Это в тебе говорит психологический стереотип! — запальчиво возразил Игорь. — Второгодница — значит, ленива, глупа, распущенна. Так и старики рассуждают и Нинка. Ты тут, прости, не оригинален. Видишь ли, учеба — это в своем роде компромисс, приходится чем-то поступаться, а она поступаться принципиально не хочет. Есть люди, органически неспособные к компромиссам, подлаживаться им претит. У нее, понимаешь ли, интуитивный склад мышления…
— Красивая? — перебил его Костя.
— Да.
— К тебе как относится? Хорошо?
— Я к ней лучше, — честно сказал Игорь и сам удивился тому, что сказалось.
— Что ж так?
— Ты понимаешь, Костя, есть люди с проклятой привычкой смотреть в лицо человеку и мучиться мыслью: «Что он сейчас обо мне думает?» А самому при этом — не думать ни о чем своем, то есть практически не иметь себя быть. Вот и я при ней… как бы перестаю быть. Растворяюсь. Ты меня понимаешь?
— Пытаюсь, — ответил Костя и улыбнулся. — Все это слова, Гоша, а правда проста. Игрушку-то спрячь, я тебе и так верю. А то, гляди, к ней ребята присматриваются.
Тут только Игорь заметил, что их скамейку обступили малыши, они с любопытством заглядывали в Игоревы руки. Один ребятенок даже протянул покрасневшую от холодной воды ладошку, так ему хотелось дотронуться до божка. Игорь поспешно положил фигурку в карман. Какое-то время ребята разочарованно стояли возле их скамейки, потом, оглядываясь, побрели к своим кораблям.
— Знаешь, отчего старики сердятся? — продолжал Костя. — Оттого, что ты каждый вечер уходишь, вот и все. Если бы она хоть время от времени к нам приходила… Скажем, сегодня: и повод есть, я слайды шитанговские буду показывать.
Игорь с досадой прислушался к себе: говорить расхотелось, простые и разумные объяснения брата вызывали лишь разочарование. Костин голос доносился до него так слабо, как будто это падали черные хлопья бумажного пепла.
— Кипеж начнется… — неохотно сказал Игорь.
— Ну, кипеж я беру на себя. Приводи и не бойся. Договорились?
Игорь медлил. Все-таки Костя многого не понимал. Ну, как ему объяснить? С одними людьми чувствуешь себя отлично, с другими — даже лучше того, но, когда те и другие сходятся вместе, начинаются сложности. А все оттого, что две роли одновременно играть невозможно. С Соней Игорь охотно и радостно становился зависимым, а дома именно независимостью больше всего и дорожил. Значит, что? Значит, надо все время переключаться. В театре, если один актер играет две роли в одном спектакле, он не может встретиться с самим собой. В жизни же это случается поминутно. Притом еще чувствуешь, что, пока исполняешь одну роль, другая часть публики ревниво за тобой следит («Что-то Игорек наш сегодня на себя не похож»), а надо еще позаботиться и о том, чтобы те и другие между собой поладили. Хорошо, если текст самой пьесы известен: но откуда знать, какие замыслы роятся в голове у Сони, у Нины-маленькой, у мамы, наконец?
— Ты считаешь, что это необходимо? — спросил он.
Костя кивнул. Игорь посмотрел на него внимательнее, и охнул: лицо у брата заострилось и побледнело, губы стали темными. Игорь вскочил.
— Костя, я… — растерянно пробормотал он. — Я идиот, я эгоист… Костя, тебе плохо!
— Молчи, — остановил его Костя, глядя ему в лицо сузившимися глазами. — Ты мне надоел, Гошка, не обижайся. Я только сегодня приехал, а ты мне уже надоел.
— Пойдем домой, пойдем скорее домой! — не слушая его, настойчиво повторял Игорь.
— Во-первых, сядь. — Костя сунул руки в карманы пальто и прикрыл глаза. — А во-вторых, кого мы
