передумал, махнул рукой и побрел дальше, неся на плечах свою покачивающуюся, тусклую, как станционный фонарь, вселенную. Игорь не любил нетрезвых людей, но этому человеку он от души пожелал вдогонку (мысленно, разумеется) всего самого доброго.
Потом он вернулся к витрине «Универсама» и, не чувствуя еще, что замерз, снова запрокинул голову. Судя по освещению, Соня сидела у зеркала и, невидимая отсюда, любовалась собой. «Она тысячу раз права, — думал Игорь, — и сто тысяч раз не прав тот болван, который задумал подстричь все деревья. Что за дикая идея — чтобы все на свете девчонки непременно получали пятерки по геометрии, и как странно станет жить в мире, в котором все, решительно все научатся безошибочно отличать „правительство“ от „государства“. Ну, а то, что я занимаюсь с Соней, „курирую“ ее, пытаясь подогнать под очередной график для своей десятиминутки, — разве это не попытка рассадить по линейке кусты?» Такая мысль не впервые приходила Игорю в голову, и ему хотелось бы поскорее дожить до тех времен, когда она покажется нелепой и странной.
Здесь, у витрины, однажды вечером подошла к нему Нина-маленькая. В накинутом на плечи пальто она долго стояла поодаль, и Игорь не сразу ее узнал. Был мороз, снег хрустел под ногами, сестра приблизилась. «Постыдись, — тихо сказала она, — ты же сам на себя не похож». И они вместе вернулись домой, не проронив по дороге ни слова. Свет у родителей был погашен, старики усиленно притворялись спящими… Но на другой вечер Игорь опять стоял в одном пиджаке у витрины «Универсама».
Ему казалось, что стены Сониной комнаты озарены цветными отблесками легенд ее детства. Одну, может быть, и невымышленную, Игорь очень любил. Даже сейчас, вспомнив о ней, он растроганно заулыбался. Это был рассказ о том, как, потерявшись в городском парке воскресным вечером, пятилетняя Соня забралась на эстраду (шел какой-то концерт) и, приказав конферансье опустить микрофон, принялась бесстрашно декламировать стишки. А в это время ее мама, совершенно обезумев от горя, бегала по темным аллеям, обливаясь слезами и не говоря ни слова. «Ты понимаешь, Георгий, — объясняла сама Наталья Витальевна, обращаясь по обыкновению к мужу, — мне казалось, что если я ее позову, позову по имени, то никогда уже больше не увижу. Люди спрашивали меня, что случилось, но я только отмахивалась и бежала дальше». Потом она услышала разговор проходивших мимо мужчин: «Отчаянная девчонка, ох, вырастет — кто-то наплачется с ней». А Соня в это время, переждав аплодисменты, объявила, что теперь она будет танцевать, все равно ее мама потерялась и ей идти теперь некуда. «И было на мне оранжевое платьице, яркое, как мак», — подхватывала в этом месте Соня, обязательно в этом месте и непременно говоря одни и те же слова: «Яркое, как мак…» У этого дуэта были благодарные слушатели: «дядя Жора» с умилением смотрел попеременно на жену и на дочку, глаза его наполнялись слезами, а Игорь замирал от счастья и нежности. «Яркое, как мак»… Он видел это как наяву, он понимал Наталью Витальевну, которая бегала в темноте и хрипло дышала, но не называла имени. Сколько раз Игорь искал свою «второгодницу» в запутанных лабиринтах сновидений — и точно так же ни разу не окликнул ее по имени. «У вашей девочки, — сказали потом счастливой матери какие-то солидные люди, — врожденное сценическое дарование».
Еще одну легенду в этом доме любили повторять — легенду о человеке с глазами навыкате. Когда «дядя Жора» слушал этот рассказ, он вскакивал, начинал бегать по комнате, сжимая волосатые кулачки и бормоча: «О господи, господи…»
— В то лето мы отдыхали на даче у одних хороших знакомых, — буднично, деловито начинала Наталья Витальевна. — Сонечка перешла в шестой класс и, естественно, очень за год устала. Там было много ребятишек ее возраста: местность красивая изумительно, отцы города, как говорится, вывозили туда на лето своих детей, а у сорокалетних мужчин с положением как раз и бывают двенадцатилетние дети…
Таков был неизменный зачин, а дальше рассказ раз от разу менялся, пополняясь все новыми подробностями фешенебельного дачного быта. Постепенно скромный дачный поселок неподалеку, кажется, от Десны превращался в нечто подобное Карловым Варам — с финскими банями, теплыми бассейнами, казино, дискотеками (о которых в те годы, как понимал Игорь, еще и не слыхивали) и даже со своим минеральным источником.
— Ну, разумеется, Сонька была заводилой, мальчишки ходили за ней косяком. В заброшенном клубе, — один из первых вариантов называл это место иначе — «пожарный сарай», — в заброшенном клубе она там кукольный театр организовала, и началось повальное увлечение куклами. Пятнадцатилетние парни и те шили кукольные халатики под Сониным, естественно, руководством. Ну, собрались родители, люди с влиянием и связями, подкинули на воскресенье машину, рабочих, материалы, и за одни только сутки аварийное строение превратилось в прелестный маленький театр. Соня и сценарист, и худрук, и режиссер- постановщик, и главный кукловод — в общем, Фигаро здесь, Фигаро там. Спектакль был грандиозный, в трех частях, по волшебным сказкам Шарля Перро. Начался в девять утра, а кончился перед обедом. Народу собралось множество, зал был битком набит. Малыши с родителями, большие ребята, к кому на воскресенье гости приехали, на машинах, семействами, много было незнакомых. После спектакля овации устроили, хлопали, вызывали, участники выходили кланяться, смотрю — а моей Сони нет. Туда-сюда, ни на сцене, ни в зале, ни за кулисами…
Игорь прекрасно понимал, что все было не так (если вообще было), но он берег эту иллюзию и, не отрываясь, смотрел, как трепетно и живо меняется при каждом слове матери светлое Сонино лицо. То были часы всеобщего согласия в доме Мартышкиных, и Соня лишь снисходительно посматривала на отчима, который, наизусть зная концовку, то вскакивал, то садился и бормотал: «Своими бы руками убил, своими руками…»
— А я от жары и духоты, — как по сигналу, вступала Соня, — вышла через заднюю дверь и побрела куда глаза глядят. Попала на поле, огромное поле ромашек, ровное, как стол, одни большие ромашки, и ничего больше. Смотрю — догоняет меня высокий человек в сером костюме, седой, но лицо загорелое, моложавое. Окликнул по имени, я остановилась, он подошел. Стоим посреди поля, ромашки по колено, а небо облачное, темное, разговариваем. Спросил он меня, где учусь, чем занимаюсь. На «вы» обращался, тихо и очень вежливо. Рассказал, что в городе Курске организует детскую студию при драматическом театре. Глаза голубые, немного навыкате. Взял меня за локоть, крепко так и повел. И все говорит, говорит, тихо, но настойчиво, какое будущее меня ожидает. Я больше себе под ноги смотрела. Вышли почти к самой Десне, вдруг я взглянула на него случайно — и не понравилось мне его лицо. Чем не понравилось — сама не знаю. Испугалась, молчу. Тут, хорошо, проселочная дорога, и «газик» едет, трясется, пылит. Я замахала рукой, а этот, седой, удивленно спрашивает: «Зачем?» «Домой пора, далеко мы зашли». Покачал он головой, щеку пальцем почесал, засмеялся. Потом отпустил мой локоть. Я выбежала на дорогу, «газик» остановился, там знакомые наши дачники. «Подвезти?» Я оборачиваюсь, а серый так рукой неопределенно махнул и зашагал через поле, не оглядываясь.
— Бандит, негодяй! — взволнованно говорил «дядя Жора». — Знаем мы эту публику, ловцов человеческих душ.
— Откуда ж ты эту публику знаешь? — улыбаясь, спрашивала его Наталья Витальевна.
— Знаем, знаем! — повторял «дядя Жора». А Соня однажды сказала:
— Не испугайся я тогда — вся жизнь, возможно, пошла бы по-другому.
«Дядя Жора» взглянул на нее и притих. Все его сердце, Игорь чувствовал, было исполосовано этой историей, как бритвой.
«Другая жизнь», «жить по-другому» — эти слова в доме Мартышкиных повторялись особенно часто. Другая, несбывшаяся, несбыточная жизнь для Сони и ее мамы, пожалуй, она была реальнее настоящей и, безусловно, важнее.
Своих театральных наклонностей в Москве Соня проявлять не хотела: «Зачем? Все равно без толку. Тысячи есть половчее меня». Правда, приехав в Москву, Соня записалась в школьный кружок театра на французском языке, вела этот кружок учительница с экзотической фамилией Редерер. Но Соня с Редерер не поладила: ее не устраивало произношение учительницы, начались конфликты, а после за хроническую неуспеваемость Соню из кружка вывели. Впрочем, французский язык (один урок в неделю) не делал погоды. По-французски Соня говорила бегло, свободно читала с листа «Юманите-диманш». Игорь изучал английский, или, говоря по-школьному, был англофоном, притом англофоном посредственным, он слушал Сонино чтение и наслаждался ее прелестным, как колокольчик из слоновой кости, «версальским эр». Нехотя, как непосвященному, Соня объяснила ему, что этот звук возник искусственным путем: напуганные революцией виконты и маркизы Версальского двора специальными упражнениями отрабатывали дрожание язычка, чтобы их выговор не отличался от выговора простонародья.
