было! Трафареты следовало рисовать по очередному дебильному армейскому ГОСТу, а это означало, что использовать надлежит специальную масляную краску. А она не только масляная, но и долгосохнущая. Нет худа без добра: поняв, что до середины месяца мне отсюда не смыться, я уговорил Якубовича оформить мои проездные бумажки аж на пятнадцатое. Сам же целыми днями, покрыв с утра трафареты очередным слоем краски, сидел в каптерке, отдаваясь то воспоминаниям, то Славке, то Ромке, иногда в каптерку забредавшим.
Приближалось пятнадцатое — настолько неумолимо, что мне становилось страшно. Сам того не подозревая, я назначил время отъезда именно на тот день, на который, по моим подсчетам, приходилась годовщина смерти Олега. И я боялся этого дня. Сам того не желая, я не мог перестать думать о нём. Время напрочь стерло жалость. Осталась обида за него. Боже, он ведь такой, как и я! Был… Так же смело и безоглядно бросался в пучину страстей — страстей, которым, казалось, в том мире не было места. Мне повезло… Мне везет и сейчас… А ему… А ему — нет. „Не на того нарвался!“ — сказали бы парни, как те… те, которые его… Нет! Увы… наверно, увы, всё гораздо сложнее… Олег имел свои недостатки, но что они по сравнению с тем, какая чистая и светлая душа скрывалась в красивом теле! Настолько красивом, что десяток конченых тупиц и болванов сошли с ума… Эта душа, наверно, летает надо мной. Теперь она бесплотна. Она очищена от той скверны, в которой барахтаюсь я — злостный педофил, ебливое безмозглое существо… И она, эта бесплотная душа, осуждает меня. А возможно, и хранит… Хранит от того, что могло произойти и со мной примерно в таких же вариациях. Я помню об Олеге. Я работаю за двоих. И он хранит меня. Боже, какой же я идиот. О чем я думаю?! Конечно! Конечно же, смысл жизни не в том, чей хрен сегодня торчит в твоей заднице, и насколько больше он будет завтра. Смысл жизни даже не в том, сколько она продолжится и когда кончится, как я думал в детстве. Смысл жизни… А в чем, кстати, он есть?.. И есть ли он вообще?.. Милый Олежка, ты наверняка знаешь ответ на этот вопрос. А я не знаю. Может, поэтому я еще здесь…
Думы о смысле жизни незаметно приблизили четверг, пятнадцатое. Якубович весь сиял, когда наблюдал, как мы с Андреем развешиваем трафареты. Потом обменял последний на проездные бумажки. Я тут же помчался на вокзал. На счастье, билет был, причем хороший — в „люкс“. При моих-то заработках ютиться в купейном вагоне? Нет, Её Величество Дочь и Жена в одном лице всего Краснознаменного Белорусского военного округа просто не могла позволить отдать свое хрупкое тельце на съедение каким-то там вагонным тараканам! Поезд отчаливал из Мостов ближе к вечеру. После обеда офицеры и прапорщики буквально повалили ко мне с заказами. Как же — тетка едет в столицу! Всем им я говорил одно и то же: „Не обещаю“. А Мойдодыр не просил ничего материального. Памятуя о моей многотомной истории болезни, он просто попросил вернуться. Мне показалось, что именно попросил, а не приказал. Сердцу ведь не прикажешь…
Самая короткая глава: 15.
Цивильная одежда, присланная заботливой мамочкой, которая не хотела, чтобы ее ребенок был похож на какого-нибудь солдата, ничуть не сковывала меня, вопреки моим опасениям. Будто только вчера я надел мерзкие сапоги и безразмерные штаны, которые пришлось по пять раз ушивать. Светло-голубые джинсы и поглаженная Славиком белоснежная рубашка смотрелись на мне донельзя здорово. Всю дорогу я не отходил от зеркала. Попутчика в купе не оказалось, и я всецело посвятил себя нарциссизму. Настолько себе нравился, что пару-тройку раз себя вытрахал. Следил только за тем, чтобы случайно не помять рубашку. Что поделаешь, если у бедного солдатика она была одна-единственная…
Москва встретила меня нестерпимой жарой. По дороге с вокзала тщательно оберегаемая рубашка здорово намокла, да еще и в толпе измялась. Всё-таки армия сидела глубоко в душе и по дороге надрывалась (благо, в душе — никто не слышал), матеря порядки в этом городе. Бардак! Душное метро, полное вечно спешащего народу, который в давке забыл, куда, собственно, едет. Да еще плюс ко всему и хамы. Попадись они в нашу часть и нагруби там мне — Славик бы живо по хрюшке настучал. Не понравилась, короче, мне Москва. Думал, что в комендатуре, куда я пришел отмечаться, свои люди окажутся. Ни фига подобного — и там нахамили. Не понравилось, что я в „гражданке“ пришел к ним. А как же еще, товарищи прапорщики?! Я ж в отпуске! „Нельзя, — говорят, — ты в армии“. Вот так. И не знаешь, где лучше — и там, и здесь плохо. И здесь, и там. Напился я с горя с Констанцией до такого состояния, что „подругу“ и трахнул. Странно, раньше мне казалось, что я пью мало…
Только дома была настоящая радость, только дома я почувствовал себя дома. И не поверил в это настолько, что убежал играть в теннис на все десять дней, не утруждая себя выполнением наказов моих старших сослуживцев. Кое-что притаранила мамочка, остальное помогла достать Констанция, сиявшая Авророй от того, что переспала, наконец, с настоящим солдатом. Последние два дня я давал прощальную гастроль — встал в ворота на футбольном поле, которое снилось мне в армии несчетное число раз. Первый день всё получалось, а во второй злобные соперники натолкали мне на прощаньице десять вафель — это они так выражались по поводу каждого гола, пропущенного по моей вине. Так, весь обвафленный морально, я и покинул стадион своих снов…
Договорился с Мишкой нанести ему ответный визит, поэтому и выехал из Москвы на день раньше. В минском госпитале в очередной раз лежал наш закадычный кореш Серёга, и не навестить его было бы верхом неприличия. Набрав гостинцев в виде пойла, мы отправились в госпиталь, о существовании которого я начал постепенно забывать. Хотя нет, помнил. Просто ехать туда в качестве пациента уже не хотелось.
Первой нам попалась алкоголическая тетка, которая гонялась за мной при последней выписке. Она была еще больше алкоголической, поэтому нас и не узнала. Зубенко был в отпуске, что нас обоих до смеху обрадовало. Жаль, что в отпуске был также и Бадма, и мне так и не довелось посмотреть класс, в котором было столько моего труда и семени. С горя, уже втроем, забрались в кусты и предались пожиранию одурманивающей жидкости. Ёжик в госпитале больше не объявлялся. Мишка сказал, что, судя по последнему письму, он неплохо устроился в части. К тому же в этом году собирались отозвать из армии всех студентов — вот и сидел Ёж в своей норе, дожидаясь решения насущного вопроса. Налегая на водку, мы перебирали в памяти перипетии совместного сожительства в узбекском классе. Серёга пару раз нежно коснулся „темы“. Вспомнил столы, внутри которых мы так любили, по его словам, „с Ёжиком пидарасничать“. Мишка вспомнил кота и даже отвесил подзатыльник. Я оправдывался, кричал, что был несправедливо оклеветан, и подзатыльник достался также и Сергею. Тот, как и полагается, лежал снова в неврологии. Не мудрено! Я удивляюсь, как от такой жизни, как у него в части, все его сослуживцы там не лежали. Напоследок решили сходить в кардиологию, но мне почему-то страшно не хотелось. Я пообещал подождать Мишку за госпитальными воротами…
Проходя мимо неврологического здания, я понял, почему мне не хотелось в кардиологию. Не пускало туда чувство, что я должен кого-то из знакомых увидеть. И увидел — Алексея, копавшегося в куче цемента и песка в паре с двумя красивыми самцами. Как и больше чем год назад, он вновь копался в грязи. Я был именно в том состоянии, чтобы учинить разборки. Он узнал меня издалека. Видать, запал я ему в душу. Не каждый же день ему жопу подставляли! Я начал вполне дружелюбно:
— Привет, сто лет не виделись! Ты, как всегда, по уши в грязи…
— Но не в дерьме же…
— А кто, собственно, в дерьме?
— Ты!
— Ты, наверно, меня не узнал. Я не мог быть в дерьме, потому что каждый день ходил в душ. Помнишь?
— По-омню, я всё помню…
Самцы-коллеги с интересом прислушивались к нашей задушевной беседе. Наверно, им показалось странным, с чего бы это вдруг два парня, выглядящие как старые друзья, рассуждают о дерьме. Я наступал:
— О каком говне ты там вспомнил?
— Да пошел ты на хуй, пидар гнойный!
