сапоге, то под сиденьем лодки, то в фонарном пузыре. Слушая, Фалалей не очень вникал в смысл этой длинной проповеди, но вполне разумел, о чем заботился экскурсант. За островом, на солнечном плесе царило рыболовецкое оживление. За время штормов рыбаки истосковались по жадному клеву, дружно высыпали на море, и каждый занял свой участок, рыбный 'мел-лек', облюбованный еще с весны.
Чтобы не особенно маячить и в то же время не делать подозрительного таинства из своего вояжа, Кийко лавировал между островом и рыбаками, не упуская из поля зрения самых дальних лодок, на которых узнавал дружков, втихую промышлявших со своими переметами красную рыбу, которая строго оберегалась.
- О, вы у нас были бы доходный гондольер! - услышал Кийко непрошенную похвалу. - Кто умеет так молчать, тот дорого стоит. Вы хороший гид. Я хотел бы видеть лысый остров... Можно?
- Мы его не прячем. Наоборот, стараемся показать, и говорим про него: у нас тут революция была. Да еще какая!.. - голос у Фалалея Кийко неожиданно переменился, стал тверже и внушительнее.
- Понимаю... С острыми клыками интервенты? Я много видел красный плакат.
- Клыков у этих упырей не видел, а зады запомнились...
- О, зачем так ругать! История не всегда любит громил. Она протягивает руку для поцелуя тому, кто умеет тихо... Наша фирма не обижает друзей тихих и умных. Вас, гондольер, тоже не забудем. Я уеду, а другой специалист может приехать... Фирма друзей не обижает.
Сбавив газ у мотора, чтобы лучше слышать собеседника, Фалалей старался уловить главное, потаенное в разговоре, опасаясь слишком хитрой 'насадки' на закидушке ловца. Сомнительного не усмотрел и, взбодрив моторчик, на больших оборотах направил лодку к южной, каменистой оконечности острова. Пусть потом Завидный выясняет тонкости дипломатии, а он - просто морской извозчик. Какой он гондольер! Фалалею Кийко на сегодня хватит звания бакенщика, и прошлое у него прочно покоится на двух медалях и почестях контуженного фронтовика. Не ропщет Фалалей.
Причалили к лобастому валуну, похожему на черного борова. Потрафляя течению веслом, Кийко подтянул корму лодки к пологому спуску, высадил притихшего экскурсанта на берег. В расщелинах со вздохом плескались волны; в открытом море они казались меньше и спокойнее, чем у берега, где обрывался их бег, и они всю накопленную силу и злость вымещали на одиноком, сиротливом островке Кара-Ада.
Неторопливо, молча устремились они на крутой откос. Карабкаясь по карнизу скалы, напарник Кийко вдруг вскрикнул и с перекошенным от ужаса лицом попятился, чудом удержавшись на острие камня Он успел подняться довольно высоко, и падать было страшно и опасно. Разожми руки - полетишь вниз, и, пожалуй, не в воду, а на каменистые зубцы. Кийко что-то кричал агенту из-за валуна, но тот не слушал. И вдруг Кийко увидел, как у экскурсанта по волосатым рукам с побелевшими от натуги костяшками и золотым перстнем, лениво, с холодным безразличием, медленно поводя головой, ползла живая плеть... Серая, скользкая, жирная. Касаясь рук, ее рубчатый, слюдяной живот проминался, и страшно было видеть, как тело гада непрерывно двигалось, стекало с руки, а поднятая голова с желтоватыми бусинками глаз все время маячила перед лицом экскурсанта с вытаращенными глазами и потным лбом. Кийко оторопело наблюдал из-за каменного высокого шкафа, зная, что всякое шевеление к добру не приведет, хотя, по всей видимости, блудливого иностранца уважила не ядовитая гадюка, а студенистый увалень - уж. Они кишат на Кара-Ада, и попадались не только в одиночку, но и клубками, шевелящимися кочками с десятками голов и остреньких жал. Облобызав руку торгагента, флегматичный уж скрылся во мглистой сырости, а страдалец с золотым ободком на пальце никак не решался открыть сощуренных глаз. Должно быть, гадючий холод дошел ему до костей и он долго еще чувствовал прикосновение ползучей слизи... Фалалею и сейчас шуметь было опасно: вздрогнув, человек мог расслабиться и рухнуть с обрыва. Подойдя сбоку, Кийко ухватил лежащего ничком покупателя химикатов и 'тихих' душ за руку и оттащил от обрыва на мшистый тюфячок из плесени.
- Где вы прятались? Вам отвечать за меня перед свободным государством! Убили кобру? - принялся вдруг кричать торгаш, разглядывая свои руки, как будто они стали чужими, мерзкими. - О, этот холод с того света!- он встряхнул кистями, отер их о штанину и стал дуть в ладони, словно на морозе. - хуже смерти... Плохо, когда у тебя холод. Мне никак нельзя!.. Его могут почувствовать женщины. И тогда... - экскурсант не знал, что делать с затекшими руками, обласканными гадом. - Как долго гадюка текла! Страшная пытка. О, теперь я знаю тот холод, который ждет там!.. Моя душа будет чувствовать этот холод, будет леденеть, но спастись не сможет... Ничего не будет - только леденящий холод! Вы понимаете?..
- Понял еще на фронте, - с каким-то спокойным- и тихим ожесточением ответил Кийко. - Я знаю другую пытку... На фронте я никого... слышите, никого не убил. Ни одного вражеского поганца не прикончил... Но я многих, очень многих не смог спасти от смерти - своих... упокоил. Не врагов, а своих... боевых друзей, - Кийко в первый раз так близко и так пристально посмотрел в очаровательные, лучистые глаза иностранца, и тот не выдержал его пренебрежительного и леденящего взгляда. - Знаешь ли ты, ездок по свету, что хоронить своих тяжелее, чем убивать врагов?..
Притихший торгагент так и не решился взглянуть на своего гондольера в эту минуту. Отвернувшись, он думал свое:
- У вас есть холод... от другой змеи! Я боюсь политику.
Они встали на разные стороны поржавелого, корявого камня, и были на виду у рыбаков. И это Фалалею не претило: к чему играть в кошки-мышки, пусть их все видят. Чтобы не обижать Игоря Завидного, уважить его просьбу, он покажет иностранцу 'змеиный остров', и они вернутся в Бекдуз. Никакого разговора о бумагах пока не получалось. Возможно, они и не понадобятся? Это - к лучшему. Не придется потом терзаться ожиданиями каких-то последствий.
Они прошли по мрачному коридору нависших каменных громад с мокрыми, гладкими стенами. В душной сумеречности что-то хлюпало, возилось, шипело. Поднялись на небольшую террасу с двумя ковахами - неглубокими пещерными боковушками в скале. Закрытая со всех сторон, ровная площадка казалась полом опрятной комнаты, не имеющей крыши. Экскурсанту, видимо, нравилась эта камерная обстановка, тишина укромного уголка. И он не скрывал, что ему теперь импонировала безлюдность острова и библейская пустынность змеиного заповедника. Куда девались недавние страхи и философичные, грустные размышления о человеческой неприкаянности, бренности бытия, 'вечном хладе' и неприютном потустороннем мире! У него вдруг пробудился живой интерес к окружающему, и он силился проникнуть взглядом на другой край острова.
- Маяк спит? - вскинул он чистый, до полированного блеска выбритый подбородок. - Ему надо быть против солнца. Вот такой азимут...
- Направления тут разные!..
Экскурсант становился не только любопытным, но и нагловато настойчивым. Он понимал, что инженер Завидный в этом деле пытается хитрить, сам не поплыл, а послал бакенщика: что он думает?
- А далеко отсюда до маяка, имея в виду слышимость... Кийко не был склонен к рассусоливанию, не очень сдержанно ответил:
- Кричи хоть до мокроты!.. Не услышат маячники.
- Кричать нет необходимости, - торгагент, чуть прищурив левый глаз, поднял лицо к солнцу и косил на своего гондольера. - О, как здесь интересно! Не покажете ли еще что-нибудь гостю? Экзотика -моя слабость Потрудитесь. Тот, который Завидный, отблагодарит.
Скрытый намек кольнул Кийко в больное место, но он совладал с собой. Потрогав пальцем канавку на своей заячьей губе, он с готовностью предложил свои услуги.
- Шагайте. Сейчас увидете!.. - Кийко вскочил на каменный придел у скалы, в углу площадки, и помог взобраться туда же своему спутнику. - Смотрите. Лучше смотрите! Вам это надо видеть. И запомнить.
С невысокой гранитной приступочки открылся удивительно широкий мир. Около серокаменного подноса, на котором они находились, оказался продолговатый грушевидный водоем, не озерко, а тихая котлубань - впадина с чистой дождевой водой. По дну наполненной до краев нерукотворной ванны стлался изумрудный коврик, а на него, сверху, через ключевую прозрачность, падали тени от обоженных солнцем и потрескавшихся каменистых истуканов. Это чистенькое зеркальце было самой живописной отметинкой на мрачном острове, как драгоценный амулет на челе грубого дикаря. Вокруг этой глубокой лужицы не было ни деревца, ни лужайки, ни полынного кустика. Вполне подтверждалось, что 'змеиный остров' был когда-то огромной подводной скалой, которая потом вылупилась из пучины, идущего на убыль Каспия; поднялась она из воды голой и за долгие годы не обзавелась никакой живинкой, осталась прежней мертвой глыбой, хотя и величалась теперь островом. Унылый вид Кара-Ада еще более оттеняла и подчеркивала окружавшая его
