с вами в Петербург посланника. Согласны ли на это?
— Согласны, ваше величество.
— Сегодня мои люди навестят вас и вы вместе составите договор, — закончил беседу Рахимкули.
После аудиенции хан вышел на айван. Остановившись напротив часов, он с интересом рассматривал птичек, раскачивающихся на ветвях. Данилевский, стоя рядом, перевел стрелку, чтобы ускорить бой часов, и вверху, выскочив из теремка, закуковала кукушка. Рахимкули-хан хмыкал, качал головой и не торопился уходить, словно пытался отыскать что-то скрытое, ускользающее от него. Данилевский с опаской думал: «Уж не догадался ли он, а может, кто-то сказал ему, что у часов нет стеклянного колпака — его разбили в дороге, под Кунградом». Чтобы отвлечь хана от часов, Данилевский достал из кармана маленькие золотые, которые намеревался подарить хану перед отъездом. Рахимкули щедро улыбнулся:
— Хе-хе-хе! Эта вещь, оказывается, очень тонкой работы, Откуда взял?
Набиев перевел вопрос, в Данилевский охотно пояснил:
— Швейцарские, с арабским циферблатом. Такие государь дарит только самым уважаемым людям.
Рахимкули-хан поблагодарил посла, пожал ему руку. Глаза у сановников жадно заблестели. Спускаясь о ай вана во двор, они восхищались подарками и спрашивали, нет ли еще таких часов? Данилевский обнадежил сановников:
— Вот подпишем договор, тогда посмотрим...
Новый договор на двух языках был составлен без промедления. Писарь Юсуф-мехтера и переводчик записали на вощеные листы, привезенные русским послом, двухсторонние обязательства хана Хивы и государя императора, России, и дело, казалось, уже покончили: сановникам осталось только подойти и расписаться, а затем еще получить подпись хана, но тут опять произошла заминка — все министры оказались безграмотными. Никто из них никогда не расписывался, а только ставил свою печать. Но кто знал, что именно сейчас она потребуется? Печать у каждого хранится дома под семью замками. Придется русскому послу еще подождать. Сам-то он, как видно, не спешит с дорогими подарками.
Примерно такие речи вели сановники, выходя из канцелярии мехтера. Их слышал Сергей и кривился, словно от зубной боли.
— Господин полковник, выдайте этим шельмам такие же игрушки, как подарили хану и визирю, иначе они договор не узаконят, — не выдержал Сергей.
Пришлось выполнить и этот каприз хивинской знати.
31 декабря 1842 года русское посольство, увозя с собой мирный договор и депутацию хана к русскому царю в Петербург, выступило из Хивы. Четыре последних дня, с соизволения правителя, русские побывали на всех базарах, осмотрели мечети и медресе, погостили у Сергея Лихарева. Юлдуз-ханум приготовила им в дорогу лепешек, а Меланья напекла в русской печи пирогов с капустой и урюком.
Сергей, провожая россиян, ехал рядом с Данилевским впереди каравана. От ханского дворца до северных строящихся ворот, на всем пути толпились горожане. Чтобы «подсластить» городскую чернь, Сергей часа за два до выхода каравана сбегал к меняле — отдал ему несколько золотых тилля и принес полный кошель хивинских медных монет — таньга. Отдал кошель Дани невскому, и посол бросал монеты толпе. По обеим сторонам дороги кипела невообразимая толчея, а те, кто стоял поодаль, громкими возгласами одобрения провожали русских. Но едва выехали из города на Кунградскую дорогу, сердца русских содрогнулись. На обочине, аршинах в тридцати друг от друга, сидели посаженные на колья персидские невольники.
— Да что же это делается! — возмутился Данилевский. — За что ж их?
— А ни за что, ваше высокоблагородие, — отозвал ся со вздохом Сергей. — Такова Хива... Надо знать ее... Хан, возможно, даже не ведает об участи этих несчастных. Скорее всего, это дело рук Кутбеддина-ходжи, ведь он даже не был на вашем приеме у хана, сослался на болезнь. А на самом деле выказал свою ненависть к русским. И эти несчастные рабы — тоже его рук дело. Выставив их напоказ, он заявляет: помните, мол, что вас ждет в благородной и величественной Хиве и забудьте сюда дорогу...
XII
Осиротевшего Кирилку взял к себе жестянщик Касьян, работавший раньше у Сергея в Чарбаге. Возвратившись из хивинского плена, явился он в свое сельцо Покровку с малолетним сиротой, чем нимало напугал жену Ефросинью. Баба рада была возвращению своего мужика, но приревновала его: «Неужто прижил дитя от какой-нибудь хивинки?» Кое-как разубедил Касьян, что не грешен перед ней, а дитя родилось от беглого пушкаря Сергея, и о нем надо помалкивать. Коли узнают власти, что Касьян прячет у себя сыночка беглого дезертира, то придется ответ держать. Ефросинья умолкла, берегла мальца пуще своего глаза, а потом и вовсе привыкла к нему, как к родному.
Сельцо Покровка находилось в верстах двадцати от Оренбурга. Около сотни деревянных и глинобитных изб, поставленных в два ряда, тянулись по берегу Урала. За рекой виднелся низкорослый лесок, а прямо от дворов начинались помещичьи поля. Осенью и весной, когда проходил сев озимых и яровых, выползала на поля с сохами и боронами вся деревня — от самого малого до глубокого старца. Летом пестрели на жнивье девичья полушалки, скрипели на дорогах возы со снопами. Гремела жерновами на берегу Урала старая водяная мель ница. Деревенский староста Шульц, сухопарый стари» из обрусевших немцев, разъезжал на лошади, щелкая длинным кнутом и браня на чем свет стоит «ленивых и неисправимых» сельчан. В огороженной высоким кирпичным забором барской усадьбе, за столетними вязами, в белоколонном доме летом жил сам барин — отставной генерал Кособоров. Прибывал он в поместье со всем семейством. Целая вереница карет въезжала в широкие железные ворота на барский двор. Дамы и господа в белых нарядах заполняли пустовавшие всю зиму комнаты, собирались за столом на открытой террасе — играли в преферанс. По вечерам из усадьбы доносились звуки фортепиано и скрипки. Кирилка, сидя с бабкой Фросей на лавочке у избы, спрашивал:
— Бабка, а почему мы не идем к барам?
— Ишь ты, невидаль какая! — с досадой отвечала Ефросинья. — Ай ты бар не видал! Зачем они тебе спонадобились?
— Я тоже хочу играть на скрипке и форпияно, — хныкал Кирилка.
— Сыграешь ишо, успеешь. — Ефросинья гладила мальчика по голове. — Вот дед Касьян покроет барский сарай жестью и тогда поедет в Лянбург да и купит тебя махоньку балалаечку... Будешь тады играть, нас с дедушкой веселить,
И Кирилка стал бредить балалайкой, Без дотошного вопроса: «Когда же дед покроет сарай да поедет зя балалайкой?» — уснуть не мог. Бабушка Фрося каждый вечер отвечала одно и то же: «А вот как барин Кособор денег даст деду, так и поедет он в Лянбург». Но проходили день за днем, неделя за неделей, а дед Касьян даже и не думал никуда ехать. Работал он с утра до ночи на хозяйском дворе, домой приходил усталый и сердитый, Иногда даже не замечал Кирилку. А если мальчишка начинал его донимать балалайкой, то выговаривал в сердцах:
— Да на хрена она тебе нужна, балалайка эта! Разве жизню тремя струнами ублажишь? Жизни нужны твои плечи, горб твой... Вот подрастешь малость, буду учить тебя на жестянщика, а то и к кузнецу пристрою. Там молотом и сыграешь на наковальне. Эта музыка куда как доходнее!
Дед Касьян так и не поехал в город. Однажды, осенью уже, когда завывал за окном ветер и накрапывал дождь, пришел дед с усадьбы, прилег на скамью и, выругавшись сочно, сказал:
— Уехал Кособор... Всю семью свою усадил в коляски и — айда в свой Лянбург. Я ему: «Барин, а деньги?! Как же насчет оплаты-то?» А он мне: «Подождешь, Касьян, нет у меня сейчас с собой ни гроша... Скоро приеду — жди!» Дождешься теперь его, сукиного сына. Я так и брехнул ему вслед: «Чтоб тебе, говорю, сдохнуть, жеребцу!» А он услыхал, карету придержал и пальцем пригрозил. Вот теперь думаю, как бы в суд за оскорбление не поволок.
— А как же балалайка? — Кирилл всхлипнул и стал тереть глаза кулачками.
— Это и есть твоя балалайка... — Касьян тяжело вздохнул и повернулся к Ефросинье: — Ну что, старая, пришла пора соху ладить. Как ни бранись, как ни скули, а хлеб сеять надо... Без него не обойтись.
