— Я сейчас, наверное, уйду, Тонечка,— выговариваю я с трудом, потому что мешает удушье и не слушаются, дрожат губы.
— Что случилось, Марат?..
— Я слышал твой разговор по телефону, Тонечка... Я все понял.
Тоня вздрогнула. Я почувствовал, как метнулись ее пальцы на моих бровях и словно застыли. Да, конечно, она замерла в оцепенении. Дыхание остановилось. А мне-то что прикажете делать?
— Ну, я пойду, Тонечка...
— Марат! — вскрикивает она растерянно и обнимает меня.— Марат, не сходи с ума.
— Я-то пока в своем уме,— говорю я громче.— Это ты, видимо, сошла! Пусти меня...
— Марат, не делай мне больно. Марат, милый, я никогда тебя ни на кого не променяю!
Выглянул Чары и вновь прикрыл дверь.
— Отпусти руки. Мне больше здесь нечего делать!
— Марат, милый, не кричи. Ты кричишь на все общежитие. Давай зайдем сюда,— тянет она меня за руки и мы оказываемся в той самой соседней комнате, где Тоня пришивала к моей гимнастерке подворотничок.
Мы стоим в темноте, Тоня опять обвила мне руками шею, осыпает поцелуями.
— Прости, если что-то не так сказала. Но он же старик! Понимаешь, ему почти пятьдесят. Он в отцы мне годится!
— Тем не менее, ты беседовала с ним очень мило. А ну-ка, скажи, о чем он тебе говорил. О любви?
— Ну и что же, что о любви. Не обзывать же мне его за это. Сядь, Марат, успокойся... Ну, прошу тебя...
Я молчу. И молчание мое воспринимается, как прощение.
— Я не отпущу тебя... Ты должен понять меня...
— Чего уж понимать тут...— Я снимаю с плеч Тонины руки и открываю дверь.
— Марат, опомнись! — каким-то отрешенным голосом останавливает меня Тоня.— Ты не уйдешь... Если ты мужчина, то не оставишь меня. Закрой дверь на крючок... Или отойди, я сама... Давай сядем. Милый мой... хороший... Нет у меня никого, кроме тебя. Ты слышишь меня? Слышишь? Я люблю тебя и буду любить вечно, чтобы со мной ни случилось, чтобы между нами не произошло...
У меня звенит в ушах. Звон этот все сильнее и сильнее. И вот уже один огромный колокол бьет бешено и ритмично. Это стучит мое, вышедшее из повиновения, сердце. И второе, Тонино сердце слышу я. Оно бьется еще чаще... И руки ее... Какие они нежные, какие ласковые... Мысли мои путаются...
10.
В праздники в армии подъем на час позже. Мы переступили порог казармы за десять минут до подъема. Заиндевевшие с ног до головы. Бежали всю дорогу. Не рассчитали немножко. Из общежития вышли около пяти утра. Притопали на вокзал. Хотели сесть в какой-нибудь товарный поезд, но ни одного не было. Пришлось обойти чуть ли не полгорода по окраине, выйти к гужевому мосту через Куткудук и топать пешком. Вернее не топать, а бежать. Морозец был, что называется, «знатный». Сначала пощипывал за уши и нос, а потом стал пробирать насквозь. Мы опустили уши шапок, сняли ремни с шинелек и перешли на легкую рысь. Так и бежали все восемнадцать километров: с бега переходили на шаг и вновь бежали. Фролов то и дело ворчал:
— И для чего нужна была попу гармонь? За всю ночь ни одного глаза не сомкнул. У тебя-то хоть, какая ни на есть, а любовь.
Я бежал с ним рядом и думал: «Теперь уже не какая-то, а самая настоящая!» И все еще ощущал жаркое, безрассудное женское желание, стыд и смущение, и необычную чуткость Тони. А сейчас меня согревал ее пуховый шарф, заботливо повязанный мне на шею. Голова моя кружилась от счастья. И казались совершенно абсурдными вчерашние придирки. Лал Малахитович со всеми его ухаживаниями и признаниями в любви покинул мое сознание и удалился на такое расстояние, что о нем лень было думать.
В казарме, как только мы сняли заиндевевшие шапки и шинели, я сразу забрался в постель, предупредив дневального, чтобы на завтрак не будил, закрыл глаза и уснул.
Проснулся где-то перед обедом. Смотрю, возле кровати стоит Чары.
— Ну, что? — спрашивает. — Может, заглянем к Косте?
— Конечно, заглянем. Подожди, сейчас умоюсь...
Спустя полчаса, топаем по авиагородку. В окнах офицерских домов сверкают игрушками елки. Детвора возле домов катается на санках. В клубе — дневной сеанс. У разрисованной афиши толпятся авиаторы и приезжие девчата. Костю застали дома: лежит на диване, в очках, почитывает книжку.
— Привет, мои друзья! С Новым годом! — говорит Чары.
— Привет, Нина! Здравствуй, Костя! С праздником! — прибавляю я.— Как это ты ухитряешься в конусы и мишени попадать, если даже книги в очках читаешь?
— Это, чтобы понятнее было,— шутит он.— Без очков до смысла не доберешься. Ну, рассказывайте, ловеласы, как встретили Новый год!
— Отлично встретили,— посмеивается Чары.— Мне такая сердитая студентка попалась: всю ночь спорили. Все знает. О чем ни спрошу — сразу находит ответ. Бывают же такие!
— Ясно,— понимающе отмечает Костя.— А как у тебя, Марат?
— Все хорошо, Костик. У меня дела самые серьезные. Примешь меня в свой союз?
— В какой союз?
— В союз женатиков, разумеется.
— Ты что, жениться надумал? — глаза Кости сияют лукавством.— Нина! — кричит он жене, которая что-то жарит на кухне.— Марат испекся! Жениться собирается!
— Слушай, друг, только без шуток,— предупреждаю я.— Я же не смеялся, когда ты мне сказал, что решил расписаться с Ниной.
Для Чары это тоже новость, и он смотрит на меня, как на человека, которого раньше никогда не знал. Нина прибегает из кухни и артистически улыбается.
— Марат, что я слышу! В самом деле? Кто она?
— Русалочка та самая,— промолвил Костя.
— Ой, как романтично! — восклицает Нина. И тут только Чары, словно проснулся, говорит:
— То-то ты спрятался на всю ночь ото всех. Закрылся в соседней комнате со своей русалочкой и сидит!
— Если бы только сидел! — хохочет Костя.— Как видишь, дело к свадьбе идет!
— А она согласна? — спрашивает Нина.
— Конечно, согласна,— говорю я уверенно и ни на грамм не сомневаюсь в своей уверенности. «После того, что произошло, всякий порядочный мужчина просто обязан жениться!» — думаю я.
— А где будете жить? — снова спрашивает Нина.
— Посмотрим, я еще об этом не думал.
— А на какие шиши? Она же студентка! Ни у тебя, ни у нее за душой ни гроша. Ты хоть подумал об этом?
Я молчу под натиском этой рачительной женщины. Пряма, как штык. Ее землистое от беременности лицо освещается жалостливой скептической улыбкой.
— Думаешь, зря я тебе все время твержу, что ты витаешь в облаках? Ужасный человек. Совершенно не думаешь о жизни. Ну, ладно,— вдруг ожесточается она.— Себе ты изуродуешь жизнь — бог с тобой! Ты этого заслуживаешь. Но девушка-то почему из-за твоей дурости должна мучиться?
— Нина, прекрати,— строго одергивает ее Костя. — В конце концов это не твое дело.
Я молчу и едва сдерживаюсь, чтобы не хлопнуть дверью и уйти. Молчание мое воспринимается Ниной, как поражение, и она начинает вновь вразумлять и советовать. Я даже не слушаю ее. У меня свои
