— Только никому ничего и ей самой... то есть, ему... ну, в общем, ей... Понял?
Женька понял и заверил в этом Шуру. И тогда тот понизил голос и сказал:
— Это Машка Громова.
— Нет, правда? — спросил Женька.— Да ну, разыгрываешь!
— Почему разыгрываю? Что она, глупая какая-нибудь, письма написать не умеет?!
Но Женька не верил. Он не понимал, отчего вдруг Маша должна писать Шурке и почему от Робин Гуда, и вообще похоже больше, что взрослый писал.
— «Похоже, похоже»! — крикнул Шура.— У неё отец писатель. Или учёный. Понял? И потом, что ж, своей головы нет? Получше, чем у других! А книжек прочла — нам бы с тобой! — И, снова понизив голос, продолжал: — Она бы хотела зайти, но времени всё нет, и ещё стесняется. А писать легче, верно? Я тоже думаю ей написать. Или завтра по телефону позвоню... Только в классе ничего не говори. Даже не смотри в её сторону, ладно? Часто она спрашивает, как я здесь и всё такое?
Женька не мог точно вспомнить, а врать не хотелось, но всё же он понимал, что и чистую правду тоже сейчас не стоит выкладывать, поэтому ответил уклончиво:
— Ну, спрашивала, наверно. Не помню, сколько раз. Но Шура его почти и не слышал.
— Почему Робин Гуд? — продолжал он.— Наверно, «Айвенго» читала. А «дорогой сэр» она мне как-то уже говорила. Не веришь? Ещё в прошлом году, по-моему... Скажешь, не начитанная она?.. Может, ещё скажешь, в литературный кружок не ходит?
И Женька постепенно прекратил сопротивление. Его недоверчивость рассеялась, словно дым, и он даже сам вспомнил, как Маша на вечере пела про Робин Гуда что-то. Или читала. Кажется, на английском.
Но как раз в то время, когда Женька, целиком поверив Шуре, захотел расспросить поподробней, что и как и давно ли это вообще началось, потому что никто ведь ничего не заметил,— как раз тогда Шура почувствовал, что больше ему про Машу говорить не хочется. То есть с самим собой — пожалуйста. Сколько угодно! А с другими — нет. И так уже он немало сказал. Теперь хорошо бы про хоккей или про марки...
Только не родился ещё, видно, тот стрелочник, который сумел бы перевести Женьку на другой путь! И лишь повторный и очень настойчивый звонок в дверь помог Шуре переменить разговор.
— Наверно, Раиса Андреевна ушла,— сказал он,— и никого нет. Откроешь?
И Женька поплёлся в переднюю.
— Почта,— сказал он, когда возвратился.— Большущий конверт принесли. Какому-то Пиринскому. Я расписался. Куда его девать?
— Это Оскару Савельичу,—сказал Шура.—Сунь в ручку двери. Знаешь его дверь? Вторая справа.
Женька вышел и тут же вернулся. Шура не успел даже сложить и убрать письма от Робин Гуда, которые достал, ещё когда только завёл разговор о Маше. Так они и остались лежать на постели.
— Не влезает,— сказал Женька.— Конверт большой.
— А ты зайди в комнату и положи,— сказал Шура.— У него всегда открыто... Не бойся, я тоже так делаю. Иди, иди. Он не запирает.
На этот раз Женька не приходил значительно дольше, а когда вошёл, вид у него был какой-то растерянный.
— Там на столе...— сказал он и замолчал.
— Ага,— сказал Шура,— порядок у него, как в аптеке. Он всегда такой. И всем замечания делает.
— Там на столе,— повторил Женька,— у него... письмо лежит.
— Ну и что такого? — спросил Шура.—Ясно, ты положил, оно и лежит. Что с тобой? Чего ты так смотришь?
— Ничего,— медленно сказал Женька.
Было видно, он упорно о чём-то думает, но нетрудно было также понять, что ничего придумать не может. Потом Женька открыл наконец рот, и показалось даже, что он махнул рукой — хотя руки у него были опущены,— как бы говоря: «А, уже всё равно! Чего там крутить?»
Но в это время Шура, удивлённый и немного испуганный видом приятеля, крикнул:
— Да что ты, в самом деле? Змею там увидел, что ли?
И, сам того не ведая, он довольно точно определил ощущение Женьки.
— Я... там...— сказал Женька.—Подошёл конверт положить... И вижу на столе...
Он опять замолчал, не в силах выговорить что-то очень страшное.
— Да говори ты наконец! — в отчаянии закричал Шура.— Псих какой-то!
И подстёгнутый оскорблением, Женька сказал:
— На столе у него письмо лежит. Не это, что я принёс. Другое. Я бы и не посмотрел, но там написано знаешь что? «Дорогой сэр».
— Он распечатал?! — крикнул Шура.
— Ну да. А как бы я тогда прочитал?
— Что же, он чужие письма читает? Зачем? Может, по ошибке? Конверт разорвал, смотрит — не ему. А отдать забыл... Ты что опять?!
Шура крикнул это, потому что у Женьки, который немного было успокоился, лицо снова стало испуганным.
— Не на машинке,— выговорил Женька.
— Кто? — Шура не сразу понял, о чём тот говорит.— А, значит, уже надоело ей печатать! Или, может, машинка сломалась? Как ты думаешь?
Но Женька думал о другом.
— Там почерк совсем взрослый,—сказал он.
— А мы и сами не маленькие,—ответил Шура.—Ты как считаешь, взять письмо сейчас или подождать, пока с работы придёт?.. Что ж это он — забыл отдать?! Может, будить меня не хотел?
— Совсем взрослый. Настоящий,— повторил Женька.— Как будто взрослый писал, понимаешь?
— Ничего я не понимаю,— сказал Шура.— Чушь какая!
— И потом,— сказал Женька,— там, по-моему, только начало.
— Ну, ясно. Ты же одну страницу смотрел, а письма обычно на двух. Уж Робин Гуд пишет так пишет. Будь здоров!
— Там всего одна страница,— сказал Женька. Вид у него был виноватый.— И незаконченная... Меньше половины.
— Чушь! — снова крикнул Шура.— Давай принеси, посмотрим.— И, видя, что Женька стоит в нерешительности, добавил: — Давай, давай, не бойся. Я отвечаю.
Женька ушёл за письмом и почти сразу вернулся, но Шуре показалось, что прошёл чуть ли не целый урок физкультуры, который всегда тянулся для него мучительно долго, потому что он не спускался со всеми в спортивный зал, а сидел один в классе или бродил как неприкаянный по коридорам и прочитывал все стенгазеты и объявления.
— Вот! — Женька протянул ему лист бумаги.—А конверта нет.
«Какого ещё конверта? — подумал Шура.— Ах, да: из которого его вынул Оскар Савельич».
Он взял письмо... Какой неразборчивый почерк!.. «Дорогой сэр! — прочитал он. И дальше: — Не буду больше докучать Вам вопросами о Вашем здоровье. Знаю: оно идёт на поправку. Поэтому — сразу о другом. Помните, я упоминал как-то слова, произнесённые одним учёным норманном по поводу собак. Так давайте же поговорим о собаках. Они, ей-богу, заслуживают того. Человек веками отбирал...»
И всё. На этом письмо заканчивалось. Вернее, не заканчивалось, а обрывалось, но Шура думал не об этом. В каждом слове, в каждой фразе (не говоря уже о почерке!) он узнавал и мысли, и руку взрослого человека... Да, конечно! И как он только мог хоть на секунду подумать иначе?! Каким был дураком! Крепко его облапошил Оскар Савельевич!.. Хотя почему «облапошил»? Сам виноват! Никто не просил думать, что это Машка! Навоображал неизвестно что!.. Но и Оскару Савельичу тоже нечего лезть со своими письмами. Дел у него других нет, что ли?.. Хорошо ещё, один Женька знает, а он никому не скажет. Определённо... У него и вид сейчас такой, как будто с ним самим что случилось, а не с Шурой...
Весь этот ворох мыслей вспыхнул и мгновенно прогорел в Шуриной голове, как охапка хвороста в раскалённой печи. Но за это мгновение всё переменилось. Так, по крайней мере, казалось Шуре. И когда он
