небо всем сожмется в овчинку. И больным, и старым. И бабам, и детям. А защитникам города в первую голову.
Пушкари драили пушки и считали заряды. В кузнях рубили болты для самострелов. Подростки таскали камни к подножию частоколов, чтобы сбрасывать на головы врагу. Бабы рвали тряпки на длинные ленты для перевязки раненых и щипали корпию. Старики заливали смолой бочки, а дети и старухи крутили соломенные жгуты, чтобы поджечь смолу, коли нужда случится. А то, что нужда случится, в этом уже никто не сомневался.
В съезжей избе за копейку расходились грамотки-заговоры от стрелы и от пули:
Стрелецкий майор втрое усилил караулы возле пороховых погребов и оружейных амбаров. Ополченцы приглядывались к бердышам и ослопам, коротким копьям-сулицам и крючьям, выданным из крепостного арсенала, а кто-то привычно вооружался вилами, топором да чугунной гирькой на цепи.
Скот отогнали в дальние урочища. Поля стояли невспаханные, незасеянные. К чему пахать и сеять, если все истопчет, изроет копытами вражья конница?
Работа кипела не только в Краснокаменском остроге, но по всему уезду. Во всех острожках и зимовьях по приказу воеводы укреплялись частоколы и заплоты. По лесным дорогам и переправам рубили засеки. Забивали надолбы и «чеснок», разбрасывали рогульки, заваливали камнями и стволами деревьев узкие горные тропы, где конники могли передвигаться только по одному. Устраивали хитроумные ловушки, хоть и понимали: боя не избежать. А в крошечных гарнизонах топили бани, готовили чистое исподнее. Положено так православному человеку – встретить смерть с чистой душой и чистым телом. Помощи ждать было неоткуда, но просто так, задешево, отдать жизнь на растерзание врагу никто из служивых людей не собирался.
…Все готовились к отпору, даже писцы в съезжей избе примеряли бехтерцы и юшман [41] Один Мирон день-деньской сиднем сидел на лавке за длинным столом, обложенный с двух сторон толстенными ясачными, таможенными и податными книгами. По приказному управлению ему предписывалось просмотреть наличие всех государевых грамот. По военному – обследовать укрепления острожные и крепостные и приказать, чтобы их поправили в случае надобности; отметить по учетным записям наличие и сохранность пороховых запасов, свинца, пушечных снарядов, ядер, ружей и сабель; пересмотреть налицо и по книгам детей боярских, литовцев, черкасов, атаманов, казаков, стрельцов и всех служилых, в числе которых состояли немцы и татары. По казенному управлению – ревизовать денежную казну по книгам, а также освидетельствовать мягкую рухлядь во всех статьях и проверить количество связок всякого меха по ясачным запискам. По управлению земскому нужно было доглядеть налицо и по книгам пашенных крестьян и обывателей. Кроме того, негласно разузнать, не закупали ли воевода и письменный голова для себя в городе или в уезде хлеб да мягкую рухлядь через родственников, служащих или посторонних угодников для поживы, не варил ли кто в тайне от казны пиво и мед на продажу…
Словом, многое надо было узнать, посмотреть и в первую очередь понять – перешагнула ли воеводская корысть границы, или Иван Данилович знал меру своей жадности?
Уже неделю с утра до вечера Мирон вглядывался в витиеватые буквы и столбцы цифр, слушал пояснения дьяка и письменного головы и зевал, зевал, зевал, выворачивая челюсти, или яростно, раз за разом чихал над пыльными страницами. А ведь он только-только добрался до «Строельной книги» – отчета о расходах на строительство крепости и острога. По ней выходило, что опорную крепость Красный Камень размером с Московский кремль соорудили всего за четыре недели. Острог же строили позже и дольше – два месяца, когда образовался посад, а в слободах поселились первые свободные от податей крестьяне, торговцы и ремесленники.
Цифры рябили в глазах: тринадцать тысяч сто бревен… Шесть тысяч двести шестьдесят плах… Семнадцать плотов сосновых и пять барок теса для крепостных стен и башень… Двадцать шесть тысяч семьсот двадцать три гвоздя… Он хмыкнул, вглядываясь в последние цифры. Надо ж, какая точность! Только что с этой точностью делать? Как определить, что «Строельная книга» не врет? Пересчитывать гвозди в стенах, скобы и бревна в частоколах и городне?
Эх, скука смертная! От досады он не находил себе места, понимая, что одним месяцем не отделаться, если проводить ревизию как положено, сверяя каждую запись… Впрочем, какие месяцы, если нагрянут калмаки? Того гляди, не только крепость сожгут с треклятыми книгами заодно, но и самого головы лишат!
Мирон сердито выругался про себя и поднялся из-за стола, сдвинув книги в сторону. Дьяк тотчас поднял взгляд от длиннющего «столпа», вопросительно посмотрел на князя.
– На свет белый гляну, – пояснил Мирон, направляясь к выходу, мысленно поклявшись не возвращаться к ревизорским делам, покуда не кончится канитель с калмаками и кыргызами. Или пан, или пропал! Тут уж куда кривая выведет!
Солнце почти скрылось за скальной грядой, утыканной редкими лиственницами и чахлыми березами. Полыхал багрянцем закат – словно ушат крови расплескали по небу. Но горожане продолжали копошиться на валах, у рвов. Мирон шел вдоль частокола от башни к башне, удивляясь, как споро, без лишних разговоров работали люди. Особо осмотрел южную сторону острога; она и впрямь походила на грудь воина в латах. Четыре башни с обламам [42] выдавались вперед, позволяя стрелкам вести фланговый огонь. Из бойниц верхнего этажа виднелись дула затинных пищалей и легких пушек. Кряжи частокольные – толстые, надежные. Чтобы их усилить, земляную насыпь изнутри подняли выше человеческого роста.
На западной стороне, где не было стены, Мирон глянул с гребня скалы вниз – холодом дохнула, потянула к себе пропасть, – но не отшатнулся. Далеко внизу кипела белопенная река.
– Барина, барина, давай в крепость, шибка давай! – послышался чей-то голос.
Князь оглянулся. К нему подбегал Спирька-ясырь. Бедолага запыхался от усердия, по потному лицу размазал грязь замызганным рукавом.
– Воевода зовет! Шибка сердита! – произнес он, задыхаясь. – Велел шибка бежать, как марал!
Мирон хмыкнул и направился быстрым шагом в гору. Спирька потрусил следом.
Третий день пошел, как воевода переехал на житье в крепость. Осадное, обнесенное крепким заплотом подворье Костомарова было более чем скромным. Часть избы занимала канцелярия, во второй половине проживал Иван Данилович с семейством. В канцелярии – судейская комната, в которой работал сам воевода, рядом – комната для письменного головы и его подьячих. В судейской – длинный, покрытый скатертью стол, в красном углу – киот с иконами. Лампады возле него горели тускло, наполняя воздух чадом горелого масла. По левую руку воеводы – «зерцало», по правую – резной сундучок с печатями. У стен – лавки для посетителей, тут же короба с царскими указами и грамотами. Но в этот вечер всех посетителей велено было гнать в шею, а короба не раскрывались с тех пор, как Иван Данилович перебрался в крепость.
Опечаленный воевода то и дело подходил к открытому оконцу, выглядывая лазутчиков. Ускакали они в кыргызские степи до зари пятого дня, и ни один еще не вернулся. Только-только закончился совет, который держал Иван Данилович со своими верными помощниками. Должность у него была стратилатская, отнюдь не военная. Но плох тот воевода, кто не смыслит в ратных делах. А Костомаров смыслил, в ином случае не продержаться бы его острогу целым и невредимым на буйной кыргызской землице.
Совет только назывался советом. Воевода не слишком церемонился. Стучал кулаком, угрожал карами небесными всем за то, что работы на остроге шли, как он считал, ни шатко ни валко. Атаман и стрелецкий майор пережидали бурю молча. Но Сытов что-то невнятно пробубнил в свою защиту. А воевода словно ждал этого и взбеленился еще больше.
– Тебе бы, Козьма, ноздрями мух ловить, – посмотрел на него с презрением Костомаров. – Мурластый стал? Брюхонь в кольчугу не влезат? А то боишься, убьют тебя кыргызы? Убьют – не велика беда! Зато крести [43] на твоих костях поставлю, на образ твой молиться станем, почитать, как великомученика!
Сытов глядел тоскливо. Видно было, что не с руки ему стать великомучеником, не радовали ни часовня на костях, ни икона с собственным ликом. А воевода уже забыл о Козьме Демьяныче, переключился с
