– Ладно, пойдешь с нами! – буркнул он. – Но с уговором: мужиков не задевать, глазами не играть!
– Можа, ее в мужицкое платье переодеть? – подал голос Сытов.
Но Олена захохотала пуще прежнего.
– Под каку рубаху и порты подобну лепоту прятать? – и приподняв груди, опустила их, смерив бесстыдным взглядом Мирона. – Мигом раскусят!
– Нет, переодевать не будем! – ответил Мирон и подумал, как рассердится Овражный, когда узнает про девку. Но ничего не мог с собой поделать, хоть и знал – отвратная баба Олена, бесстыжая, и, верно, не один Сытов ею всласть попользовался.
– Я туточки, на лодке побуду до зари, – Олена прищурилась, – сторожить буду. Ты не боись, я от хозяина таежного отбивалась, от медведушки, а от какова отметника и вовсе отобьюсь!
И выхватила откуда-то, Мирон даже не заметил, то ли из-под юбки, то ли из узла, длинный нож, остро заточенный на оба лезвия.
– Вишь, какая я! Просто так не дамся!
– Оставайся, – вздохнул Мирон, справедливо полагая, что утро вечера мудренее. Если Андрей взъярится, спровадить Олену будет легко. И пускай тогда Сытов заботится, как уберечь ее от ревнивой женки.
Подобрав подол и перебирая в воде белыми ногами, Олена забралась в дощаник. Забросила узел в камору, снова перебралась на берег и, не спросив помощи, заволокла вьюк с припасами на корму. Затем уселась на борту и, отмахиваясь березовой веткой от комаров, принялась болтать босыми ногами в воде, с вызовом поглядывая на Мирона. Но он не замечал этих взглядов и, словно оцепенев, не мог отвести глаз от ее крепкой фигуры, высокой груди, а когда девка нарочно задрала подол выше колен и, черпая ладонью воду, стала обливать ноги, приговаривая: «Ой, устали ноженьки по жаре да каменьям хаживати!», почти сомлел, покрывшись влажным потом.
Привел его в чувство голос Сытова:
– Ой, батюшки, кажись, Андрюшка сюды наяривает. Прячься, Олена! Давай в камору!
Но было поздно. Овражный заметил девку.
– Што, Козьма Демьяныч, – подошел он, криво улыбаясь, – шалаву нам свою подкинул? А как мы ее делить будем?
– Она стряпухой пойдет, – заметил Мирон угрюмо.
– Знамо дело, стряпухой. – Андрей, не снимая сапог, зашел в воду, махнул через борт. Олена, приоткрыв влажные губы, снизу вверх смотрела на него.
Овражный схватил ее под мышки, резко поставил на ноги. И принялся хватать за грудь, бедра, тискать, мять девку, словно кусок глины. Она взвизгивала, похохатывала, но не вырывалась. Платок спал с головы, коса упала на спину. Не обращая внимания на Мирона и Сытова, Олена закидывала назад голову, показывая белую тонкую кожу шеи. Андрей хватал ее губами…
Мирон почувствовал, как кровь прилила к лицу.
– Брось! – рявкнул он. – Брось девку!
Овражный оглянулся. Глаза его сверкнули. Он оттолкнул Олену, и она упала спиной на борт, вскрикнула. Но есаул даже не посмотрел в ее сторону. Снова перемахнул через борт, прошлепал по воде. Остановился перед Мироном, покачиваясь с пятки на носок.
– Ух, спелая девка! Съел бы, косточек не оставил!
Олена, встав на колени, обернула косу вокруг головы, повязала платок и присела на корме, сложив руки на коленях и потупив взгляд. Со стороны посмотреть – само смирение, и только пунцовевшие щеки выдавали – девка разогрелась не на шутку.
– Пошли уже, – сказал Мирон, потянув Играя за повод. – Нашел себе забаву! Одна баба на всех, забьют нас служивые! Взбунтуются!
Андрей хмыкнул, скривился.
– Пошли! – И, оглянувшись, погрозил Олене кулаком. – В камору лезь! Ночью кого приветишь, узнаю! Утром без головы останешься!
– Ты не прочь, если она стряпухой пойдет? – удивился Мирон.
– Да пускай себе, – Андрей склонился ниже, прищурился: – Давай седни ты с Оленкой займешься, а завтра к вечеру, когды стан раскинем, я с ней поиграюсь, – и припечатал сильной ладонью кулак. – Загоню гвоздик в досочку!
Опешив, Мирон молчал, не зная, что сказать. Всякое случалось в его жизни, но чтоб одну бабу на двоих иметь! Но тут вспомнил, как обихаживал три месяца подряд супругу важного немца Ватсберга. Разве не делил ее со спесивым вельможей? А как они забавлялись в ее будуаре, хоть и была та дама лет на десять старше Мирона! Старше и опытнее. А уж сведуща была в амурных делах чище гетеры! Как старалась ему угодить, завлечь любовными игрищами, чтобы дольше удержать в своих сетях! А эта простолюдинка сама идет в руки. Чего ж отказываться? Сколько мужиков на ней скакало! Авось еще двух наездников выдержит.
В душе, конечно, оставались сомнения и даже страх, что грешно все это, грязно. И соглашаясь с Андрюшкой, он сам себя подписывал на страшные мучения и корчи в аду, но горевший в чреслах огонь помутил разум. И он лишь робко заметил, ничуть не сомневаясь, что Овражный его высмеет:
– Как-то не по вере это! Противу канонов православия!
Андрея и впрямь его слова развеселили. Он даже согнулся в поясе, захохотав:
– Так нам попа в поход не досталось, чтоб нашу веру блюсти! В те места пойдем, куда Всевышний взгляд не кидал. Там заповедь одна: на Бога надейся, а сам не плошай!
– Еретик ты, Андрюшка! Безверник! – сплюнул сердито Сытов.
Не оглядываясь, он пополз в гору и быстро исчез из виду в подступавшей темноте.
Андрей и Мирон проводили его взглядами. Справа на берегу вспыхнуло низкое пламя: то казаки, охранявшие суда, запалили робкий костерок. Есаул перехватил повод.
– Отведу конягу. Поставлю у себя на подворье. А ты иди, – Овражный подтолкнул его к воде. – Не тушуйся! Девка свое дело знат!
– Неловко как-то! – повел плечом Мирон. – Так вот сразу…
Андрей вновь захохотал. Играй дернулся и нервно всхрапнул. Олена на корме сдернула платок с головы, облизала губы:
– Иди ужо, милок, не волынься! Не пожалешь!
Мирон, забыв про все на свете, ступил в реку. Поскользнулся на камнях и со всей высоты своего роста рухнул в воду, подняв столбом брызги. Олена зашлась от смеха. Он, подтягиваясь, лез через борт, перекидывал ногу, но какая-то сила влекла назад. Тогда девка, схватив его за шиворот, рывком втянула на судно. И Мирон, еще не придя в себя от холодного купания, повалил ее на дно, на ящики, на вьюки и, задирая подол, краем глаза заметил, как Андрей, ведя в поводу Играя, уходит в гору.
– Дроля! Дроля! Сладкий мой! – шептала под ним Олена, а сама торопливо тянула с него рубаху, порты…
Ее руки – горячие, сильные, знали, как распалить, как довести до умопомрачения. И когда он, наконец, ощутил то, что искал – влажную горячую глубину, тесную и трепетную, все в нем будто взорвалось. Мирон задохнулся от восторга, стиснув Олену в объятиях. А она все поддавала и поддавала крепким задом, сжимала его бедрами, подвывая и взвизгивая, а то вдруг вцепилась в его плечо зубами и, вскрикнув тонко и жалобно, обмякла…
И тут же тучей налетели комары, облепили потную спину. Мирон выругался и накинул на себя рубаху, набросил на Олену сарафан. Но она отшвырнула его и лежала перед ним, как тогда, в гостевой избе, бесстыдно раскинув ноги, оглаживая себя по бедрам, животу ладонями, и что-то бормотала с закрытыми глазами. Соски на ярко белевшей в темноте груди походили на сладкую черешню в маменькином саду. Мирон припал к ним, втянул один в рот, второй прищемил пальцем и принялся перекатывать, как ягодную косточку. Сосок был таким же твердым, с пряным привкусом…
Луна взошла над сопками, над спящим острогом. Овражный, поднявшись на гору, присел на поляне и засмолил трубку. Комаров наверху разгоняли ветерок и табачный дым. Отпущенный на волю Играй щипал мягкими губами траву, осторожно переступая по камням, а есаул смотрел то в черное, точно смолье, небо с мириадами крупных и мелких звезд, то вниз, на пристань, где один из дощаников покачивало, как на бойкой
