снизу свой живот, она приближала дитя к сердцу, заговаривала с ним, и голос ее колебался, как пламя свечи. «Родной мой, — говорила она. — О мой родной», — и глядела, не несет ли ветер знаменья беды. Следила за птицами, торопливо чертящими небо, но птицы неизменно улетали, и небо становилось опять пустым и безнадежно вечным.
Стук топора отдавался в мозгу — тупой, короткий звук, возникающий снова и снова. Однажды она видела, как зверь прошлепал у воды, медведь или барсук. Ей бы хотелось дотронуться до мягкой морды медведя, до узких черных губ, до плоской большой головы. Хотелось бы закрыть рукой влажный черный нос, на миг сдержать горячее дыханье медвежьей жизни. Она вышла на веранду и села на каменные ступеньки. Авель рубил, нависая во взмахах. Каньон был высечен из теней. Лучи заката поднялись над садом, ушли к верху стены каньона и рдели там на скальной крутизне. Птичка колибри висела над мальвами; на сад ложились сумерки, стушевывая листья. Анджела вышла в легких, на босу ногу, туфлях, руки и колени ее были голы.
В каньоне подымался холодок, но она не ощущала свежести; ей было отчего-то жарко. Он глубоко всадил лезвие в чурбак и подошел к ней. Сжав губы, она выжидала.
— Смолистые, — сказал он наконец. — Гореть долго будут.
Взгляд его был совершенно безулыбочен, но голос негруб, ровно-приветлив. Для презрения он пока что не давал причин и поводов. Поразмыслив, она спросила:
— Заплатить вам сейчас?
Он подумал; но было ясно, что ему все равно.
— Я дорублю в пятницу или в субботу. Тогда и заплатите.
Это равнодушие задело ее гордость. Однако она умела учиться на неудачах; поздней она расквитается сполна. А покуда нужно, не уступая, ждать. Молчание легло между ними. В густеющих сумерках он отчужденно стоял, не шевеля ни мускулом, и его застывшие черные глаза смотрели не в упор, а чуть мимо.
— День работы позади, — сказала она, сама не зная для чего. Он стоял — ни ответа, ни слова.
— Так теперь в пятницу придете? Или вы сказали — в субботу?
Но он молчал. Ею овладело раздражение. Она умела лишь напирать и ставить на своем, но уже почувствовала, что сейчас ей это не удастся, и кипела досадой.
— Придется вам все же решить, когда прийти, а то ведь можете меня и не застать.
Он нахмурился, но по-прежнему молчал непреклонно и замкнуто. Отомкнуть его было непросто. Стоять безучастно, отмалчиваться для него было естественным и легким делом. Сейчас он словно издалека наблюдал, как она раздражается, сердится, обнаруживает зряшную свою досаду. Ее выводило из себя это равнодушие. Подмывало ошарашить его, поразить и привести в смятение — хотя бы непристойным жестом или словами: «Небось, хочешь белую женщину? Белый мой живот и груди, ноги и наманикюренные пальцы?» Но ошарашить не удастся. Он даже бы не устыдился за нее — она уверена — и ничуть не удивился бы.
А все же, в определенном и забавном смысле, он тоже бессилен сейчас. Она уже поняла это. Вот он стоит покорным истуканом и, наверное, даже не знает, как проститься. В темноте его уже не видно. А теперь слышно, как он уходит прочь.
Она задумалась о своем теле, недоумевая, как оно может быть красивым. Трудно было и вообразить что-нибудь мерзей и неприличней, чем это голое мясо с костями и кровью, эти спутанные, склубленные жилы. А к тому же растет в ней, сосет ее соки безобразный зародыш, синий, слепой и головастый. Еще девочкой, впервые увидав свою кровь, потекшую из пореза на руке, она прониклась неизбывным страхом и отвращением к своему телу. Смерти она не боялась, а боялась телесной мерзости, связанной со смертью. И временами она всем сердцем желала умереть в огне — таком жарком, чтобы тело уничтожилось мгновенно. Без шипения жира, без долгого сгорания костей. А главное, без смертного зловония.
Она сошла во двор, в мягкий желтый свет, падавший из окон на землю и дрова. Присев, набрала в охапку холодных, твердых поленьев. Они были остры с краев, как бы застроганы, и пахли смолой. Анджела встала с корточек, задев торчащий в чурбаке колун, его неподвижно-жесткое и холодное топорище. Подошвами ног она чувствовала щепки, раскиданные по земле среди тусклых камнем и бурьяна. На темном, тихом небе означалась длинной черной кромкой стена каньона, Анджела стояла, вспоминая обрядовую ярость Авелева топора. Одно из нижних плоскогорий, сейчас неразличимое, было выжжено давним пожаром, и днем она видела чернеющие там вдали остовы мертвых деревьев. Она представила себе, как надвинулся на них огонь и сжег душистую янтарную камедь. Затем охватил кору, и волокнистая плоть деревьев растрескалась и обратилась в уголь и золу, и мертвые бока стволов теперь отсвечивают на солнце матово, как бархат, и бархатны на ощупь, и оставляют на пальцах мягкую персть своей смерти.
Она внесла дрова в дом, положила в камин на решетку. Дрова загорелись нескоро — она и не заметила когда, хотя не отводила глаз. Потом она следила, как желто-белые языки изогнуто лижут поленья, словно никак не умея схватить твердую, жизнестойкую заболонь.
Тем же вечером, позднее, в дом Беневидеса явился отец Ольгин.
— Завтра день Сантьяго — святого Иакова, — сказал он. — В городке будет празднество. Приедете?
— Приеду. Благодарю вас.
Он хотел еще посидеть, полюбоваться на нее, насладиться звуком ее голоса, но она была задумчива и далека, и он простился.
Анджела думала об Авеле, о том, как он смотрел на нее, точно деревянный индеец у табачной лавки — с равнодушным, без выражения лицом. На днях она видела в Кочити «пляску кукурузы». Это было красиво и странно. Ей казалось, что индейцы никогда не кончат медленной, размеренной пляски. Было во всем что- то истовое и загадочное — в стариках, ведущих свой речитатив на солнцепеке, и в плясунах, так… так донельзя серьезно исполняющих свое дело. Ни разу ни один из них не улыбнулся; теперь эта деталь вспомнилась почему-то как важная. Да, да, плясавшие смотрели прямо перед собой, ничем не отвлекаясь. И не улыбались. Были истовы, неописуемо серьезны. Не то чтобы грустны или ритуально-важны, торжественны — вовсе не то. Попросту серьезны, отрешены, сосредоточены на чем-то, для нее невидимом. Глаза их были прикованы к какому-то дальнему-дальнему образу, к чему-то запредельному, к реальности, о которой Анджела не знала, даже не подозревала раньше. Что же им виделось? Да ничего, наверное, в полнейшем смысле ничего. Но ведь в том-то и фокус — узреть ничто, полнейшее ничто. Глядеть сквозь ландшафт, за облики, тени и краски — вот что значит видеть «ничто». Быть свободным и совершенным, цельным, духовным. Постигать взором это ничто мало-помалу — постигнуть его напоследок; сперва видеть чистые, яркие цвета предметов, затем разнообразное смешенье красок, то, как все вещи сливаются, смутнеют, туманятся вдали, и наконец пройти взглядом за тучи и акварельную синь неба — увидеть заглубинное ничто. Чтобы слова «за горой» обрели простой смысл: «за всем, что гора означает, за всем, чье бытие гора знаменует собой». Где-то — если бы только ей увидеть — есть оно: уже ни бытие, ни небытие. И там-то, как раз там и в том, заключается последняя реальность. Именно так, в подобной отрешенности рубил дрова Авель. Слишком поздно заглянула ему Анджела в глаза — когда они уже стали опять мягкими, вернулись к миру, к цвету и форме, хотя и теперь проникая в Анджелу и сквозь нее, но не досягая до последней и главной реальности, Авеля тоже объял повседневный, непроходимо-плотный мир, сковавший Анджелу. И потому-то она в силах противостоять Авелю. Успокоясь на этой мысли, она глядела в камин. Там дотлевали уголья, и огоньки перебегали, синие и желтые, и гасли.
Поехал Сантьяго на юг, в Мексику. Хотя конь его был холен и породист, сам святой был одет батраком. Проехав немало миль, он остановился на ночлег у стариков — мужа и жены. Они были убогие бедняки, но добры и милосерды и радушно приняли Сантьяго. Они утолили холодной водой его жажду, приветили его веселым словом. В доме не было еды; только старый петух расхаживал одиноко по двору. Петух этот был единственным достоянием хозяев, но они зарезали его и сварили для гостя. Они уступили гостю свою постель, а сами легли на холодном земляном полу. Когда пришло утро, Сантьяго открылся, сказал им, кто он. Благословив их, он поехал дальше.
Проделав многодневный путь, он приехал наконец в царскую столицу. А в тот день устроил царь большое празднество со многими игрищами, состязаниями в бесстрашии, ловкости и силе. Сантьяго принял
