заграничные командировки… После вашей статьи о главаре карателей Супроновиче вами наверняка заинтересовались… Вы никаким образом этого не заметили?
— Да нет…
— Ваш западногерманский друг — журналист Ваннефельд — не писал вам, что у него были неприятности по работе?
— Значит, они узнали, что он мне помогал!
— Одни раз вы довольно удачно на свой страх и риск провели опасное расследование и помогли нам, но в следующий раз будьте осторожны.
— Не так уж часто я и бываю там, — сказал, Вадим. — А за совет спасибо.
— Василиса Степановна уверена, что вы напишете книгу про отца, — сказал капитан. — У нее уже собраны кое-какие письма, документы. Это вам наверняка пригодится.
— Я подумаю, — улыбнулся Вадим.
Игнатьев протянул руку, его пожатие было неожиданно крепким. На вид вроде не богатырь, а ведь наверняка одолеет, хотя Казаков выше его и шире в плечах. После болезни Вадим отошел от спорта. Правда, лечащий врач посоветовал совсем спорт не бросать, можно заняться игрой в настольный теннис. И Вадим занялся, и, надо сказать, стал чувствовать себя гораздо лучше. На соревнования он не ходит, но при малейшей возможности с удовольствием играет.
— Василиса Степановна очень верит в вас, — уже на пороге сказал Борис Иванович. — Наверное, ближе вас у нее никого сейчас нет. Вас и вашего отца.
— Вообще-то я подумывал о том, чтобы написать книгу об отце, — проговорил Вадим. — Но что-то меня останавливало…
— Вы сами сказали, что слишком мало знали его.
— Да нет, тут другое, — усмехнулся Казаков. — Дети всегда винят того из родителей, кто ушел, а не того, с кем остались.
— А разве не бывает, что дети повторяют ошибки взрослых? — заметил капитан.
«Неужели знает про мои нелады с женой и Вику? — подумал Вадим и усмехнулся про себя: — Ну вот, поговорил с чекистом и сам стал подозрительным…» А вслух произнес:
— Вы думаете, было бы лучше, чтобы дети исправляли ошибки своих родителей?
— Уж лучше сами поломайте над этим голову… — сказал капитан, улыбнулся и ушел, замок двери чуть слышно щелкнул.
А Вадим еще долго сидел за столом и, глядя на фарфоровую чашку с остывшим чаем, снова и снова перебирал в памяти свой сегодняшний разговор с капитаном Игнатьевым.
Глава семнадцатая
1
Дед Тимаш умер так же легко, как и жил. С утра он пришел к Дерюгину с остро наточенным топором за поясом, ни на что не жаловался, попросил «красненького» опохмелиться, рассказал историю про акушерку Анфису, которая «вусмерть» поругалась с главврачом местной больницы Комаровым, обозвала его «коновалом», села в люльку мотоцикла Алексея Евдокимовича Офицерова — бывшего председателя поселкового Совета — и укатила с ним на кордон, где тот уже который год живет бирюком. Через неделю оба вернулись в Андреевку приодетые, нарядные, заявились и Совет, где их зарегистрировал в законном браке нынешний председатель Михайло Корнилов. Зашли в больницу, Анфиса всенародно попросила прощения за оскорбление доктора и пригласила его на свадьбу… Был там «вчерась» и он, Тимаш. Рыба жареная, рыба заливная, а вот дичинки на столе не оказалось: Офицеров, видишь ли, не стреляет в дичь и другим не велит…
Потюкал старик у сарая топором, постругал рубанком доски, мурлыкая при этом осипшим голосом какой-то старинный мотив, а потом вдруг примолк. Григорий Елисеевич раз за чем-то обратился, другой, а Тимаш не отвечает. Подошел к нему, а старик привалился грудью к верстаку, будто обнять его хотел, рубанок выронил, бородатый рот открыл в веселой ухмылке.
Хоронили Тимофея Ивановича Тимашева всей Андреевкой. Даже с оркестром. За машиной, на которой был установлен некрашеный гроб, первой шла дородная женщина, купившая дом старика-бобыля, и громче всех причитала, по поводу чего Иван Широков заметил:
— Это она от радости голосит! Десять лет поила-кормила Тимаша, и вот наконец преставился — теперь она полная хозяйка дома.
В день похорон приехали в Андреевку Федор Федорович и Антонина Андреевна Казаковы. Наконец-то старый заслуженный железнодорожник тоже вышел на пенсию. На поминки, устроенные прямо на кладбище, — сентябрьский день на диво был теплый и солнечный — подъехали на мотоцикле Алексей Евдокимович Офицеров и Дмитрий Андреевич Абросимов. Никто толком не знал, сколько лет прожил Тимаш: оказывается, паспорт он потерял лет десять назад, а новый так и не удосужился получить, говорил, что ему достаточно и пенсионной книжки…
— Удивительный был старик, — со вздохом заметил Дмитрий Андреевич, когда уселись за стол в своем родном доме, чтобы еще раз помянуть старика.
Никто плохого слова о нем не сказал. Наверное, такие неприкаянные и вместе с тем не жалующиеся на судьбу люди тоже необходимы на нашей земле. Тимофей Иванович был такой же памятной принадлежностью в Андреевке, как и высоченная водонапорная башня со стрижами под крышей: вот не стало его — и будто поселок опустел. Умирали и другие, но Тимаш был один.
— Наверное, за девяносто, — сказал Федор Федорович. — Он, пожалуй, был старше покойного Андрея Ивановича.
Помянули своих родителей, потом заговорили о другом. Казаковы приехали на все лето. Григорий Елисеевич сидел в центре стола, пил из маленькой зеленой рюмки и неторопливо, как он это делал всегда, рассказывал про строительство дома, под рукой у него была клеенчатая тетрадь в клетку, где были записаны все расходы на стройматериалы, оплата шабашникам и плотнику Тимашу за работу. Подвыпившие родственники часто перебивали, уводили разговор в другую сторону, но он снова упорно возвращался к своему.
За столом кроме Казаковых, Дерюгиных, Абросимова были Семен Супронович с Варварой, сосед Иван Степанович Широков, Алексей Офицеров с Анфисой. Конечно, им было неинтересно слушать занудливого Дерюгина. Дмитрий Андреевич негромко сказал тому:
— Гриша, потом об этом… — И, повернувшись к собравшимся, обвел всех взглядом, поднял рюмку: — Выпьем, дорогие, за то, что после многих лет мы, почти все… чего уж лукавить… почти старики, собрались за нашим семейным столом, за которым сиживали наш отец Андрей Иванович и мать Ефимья Андреевна, наши дети и внуки. Помните, отец говорил: «Держитесь, сыны и дочки, своего абросимовского корня, не отрывайтесь от него: только человек, пустивший свой корень в землю, достоин называться человеком с большой буквы». Все мы родились здесь, а потом разлетелись по разным городам-весям, а поди ж ты, прошли годы — и вот снова собрались у родного очага!
— Ишь навострился в райкоме-то речи толкать! — заметил Дерюгин, его обидело то, что вроде бы он не пустил здесь корень, ведь он не абросимовский, пришлый, а вот то, что дом почти один поднял из трухи, никто не вспомнил…
И тут, будто прочтя его мысли, сказал Федор Федорович:
— А теперь выпьем за Григория Елисеевича, ведь только благодаря ему мы сидим за этим дедовским столом, под крышей и в тепле.
Дерюгин заметно оттаял, перестал пофыркивать, заулыбался и допил свою рюмку до дна. Жена его, Алена Андреевна, погладила мужа по вьющимся, с сединой кудрям, ласково пропела:
