— Потому ты и кинулся сюда, к Лиде?
— Правильно моя бабушка Ефимья Андреевна говаривала: «Сам корову за рога держит, а люди молоко доят», — вертя пустой стакан в пальцах, проговорил Абросимов. — Это про меня сказано.
Иван Степанович отпил половину, закусил огурцом. Из-под ватника белела рубашка. Дождь чуть слышно шуршал дранкой, из-за леса зашарил по насыпи, кустам луч приближающегося к Андреевке поезда. Голубоватым пламенем вспыхнули провода, блеснули сталью рельсы, в каждом окне железнодорожной казармы, стоявшей на бугре, обозначались неясные туманные луны.
— Я вот как думаю, Павел, — неторопливо начал Широков. — Ты, конечно, можешь заставить Лиду жить с тобой: все же дети и, потом, женское сердце все прощает…
— Моя мать никогда никому ничего не прощала, — перебил Абросимов.
— Мы толкуем о Лиде, — мягко продолжал Иван Степанович. — Она тебе все простит, но счастья уже не будет в твоем доме, Павел. И ты это знаешь. Сейчас тебе одному плохо, ты сильный мужик и справишься с этим, а разлучи ты нас с Лидой — всем нам тогда будет худо, и тошнее всех — Лиде. Вот и решай. Как скажешь, так и будет… Только предупреждаю: я от Лиды не отступлюсь! Ждал двенадцать лет, буду и дальше ждать. Судьба нас готовила с Лидой друг для друга, но вмешался ты… Ладно бы любил ее, так нет, не любишь! Не выйди замуж за другого твоя учительница, ты о Лиде и не вспомнил бы. А тут примчался, шумишь: давайте мое! А нужна ли она тебе, Лида-то? Ты же умный мужик и знаешь, что разбитый кувшин не склеишь.
Павел Дмитриевич упорно смотрел на водонапорную башню Поезд прибыл и теперь шумно пускал пары на станции, слышались неясные голоса сцепщиков, хлопанье крышек букс, мерный шум воды, наливаемой в тендер.
— Ты говоришь, доброе женское сердце… — заговорил Павел Дмитриевич. — Лида мне все написала… про вас с ней… Может, она для меня сейчас как для утопающего соломинка…
— Ты хотел, чтобы она тебя пожалела?
— Ненавижу бабью жалость! — громко вырвалось у Павла. — Не жалость мне ее нужна… Не чужие ведь? У нас дети.
— Павел, поверь, Лиде будет лучше со мной, — сказал Широков. — Это я знаю точно.
— А я вот ни черта не знаю! — грохнул кулаком по доске Абросимов. Пустая бутылка подскочила и, прыгая со ступеньки на ступеньку, покатилась вниз. — Думал, здесь у меня дом, жена, дети, а ночевать придется идти в дедовский дом! — Он покосился на абросимовский дом с темными окнами: — Туда-то меня хоть пустят?
— Ночуй у меня, — предложил Иван Степанович.
Павел Дмитриевич вдруг громко рассмеялся, встал во весь свой внушительный рост и сверху вниз посмотрел на Широкова.
— И чего меня сюда принесло? За каким лядом? Жизнь сама мудро рассудила нас: ты долго ждал и получил Лиду, я тоже долго ждал — и потерял Ингу!..
— Я не могу без нее, Павел.
— Конечно, я дам развод, Ваня, — сказал Павел Дмитриевич. — А вот на свадьбу не приглашай…
— Смолоду тебя не видел таким, — покачал головой Иван Степанович.
— Каким?
— Да все вы, Абросимовы, в деда Андрея: отчаянные, бесшабашные, взрывные, как порох.
— А ты, Ваня, другой! — рассмеялся Абросимов. — Ты не взорвешься, ты, как капля камень, долбишь, долбишь и все-таки своего добьешься! Ну да ладно, кто каким уродился, таким тому и быть…
Рукой взъерошил волосы и, крепко впечатывая в землю подошвы, крупно зашагал к калитке. Иван Степанович, попыхивая папиросой, видел, как он прошелестел в своем плаще вдоль забора, отпер калитку; потом услышал громкий стук в дверь абросимовского дома, глухие голоса, скрип половиц в сенях.
Бросив окурок в бочку под застрехой, Широков поднялся с крыльца.
Дверь отворилась, и в щель просунулась растрепанная голова матери.
— Я думала, он прибьет тебя, Ванюша! — зашептала она. — У них, Абросимовых, тяжелая рука… Андрей Иванович — дед-то Павла — разок тряхнул твоего батьку, так из того чуть дух вон не выскочил!
— И ты все время под дверью стояла? — удивился сын.
— Ванюшка, как же ты бабу-то берешь с двумя ребятишками? — плаксивым голосом заговорила старуха. — Лидка-то, она работящая, веселая, но с таким приплодом! Можа, Ванюша, другую выберешь? Девок-то в Андреевке пруд пруди, а ты прилепился к замужней…
— Иди в избу, маманя, — сказал Иван Степанович. — Это надо же в сенях столько времени проторчать!
— И всю-то мою горемычную жизнь наши суседи Абросимовы поперек дороги встревают! — причитала она, шлепая в валенках к двери.
— Только ли они? — усмехнулся Иван Степанович. — И мы с тобой, маманя, в их жизнь встрянули…
— И я говорю, связал нас черт с ними — прости мя, господи, грешницу, — одной веревочкой…
— Если бы бог, — усмехнулся сын, закрывая за собой дверь на железный засов.
2
Алексей Листунов вышел из метро «Новослободская», взглянул на часы: без пяти три. В потоке прохожих дошел до сберкассы, но внутрь входить не стал, да ему там и делать было нечего. У будки телефона-автомата, что неподалеку, ровно в три часа они должны встретиться с Изотовым. Точнее, в маленьком сквере, где под черной старой липой виднелась мокрая скамья. Ничего подозрительного Листунов не заметил, да и что может быть подозрительного, когда мимо течет толпа прохожих. И нет ей конца и краю. Да и Изотов, как говорится, стреляный воробей, знает, как действовать. И вместе с тем в глубине души Алексея зрела тревога, она зрела вместе с тупой болью в желудке. С год как Листунов стал ощущать под ложечкой жжение и боль. Особенно это ярко проявлялось после выпивки, примерно на третий день.
Изотова он сразу увидел — тот не спеша прошел мимо, уселся на скамью, предварительно подстелив газету. Алексей вскоре тоже присел рядом. У Изотова в руках портфель. Что интересно, в нем?
— Как обычно… — только эти слова и успел произнести Родион Яковлевич, передав портфель.
— Никаких лишних движений, сидите спокойно, — произнес молодой мужчина, появляясь перед ними. Неизвестно откуда возникли еще двое.
— Мы присели отдохнуть… — промямлил Листунов.
— Это ваш портфель? — резко спросил молодой человек.
— Портфель? — бросив косой взгляд на Изотова, спросил Алексей.
— Впрочем, передача портфеля нами зафиксирована, — сказал молодой человек, по-видимому, старший. — А теперь вставайте и пройдемте к машине.
Тут же серая «Волга» подкатила к тротуару, по которому текла безразличная к происшедшему толпа. Да и вряд ли кто чего понял: группа людей направляется к двум машинам. Краем глаза Алексей заметил еще одну «Волгу», подкатившую чуть позже.
Все было для Листунова настолько нереальным, что на ум пришел запомнившийся эпизод из детективного кинофильма: люди в штатском, машины, наручники… Вроде бы наручники не собираются им надевать…
Алексей Листунов и не заметил, как очутился в «Волге», зажатый между двумя рослыми мужчинами с невозмутимыми лицами. Во вторую машину таким же манером посадили Родиона Яковлевича Изотова.
На коленях Алексея лежал тяжелый портфель с двумя блестящими замками, тот самый, который только что передал в сквере под черной облетевшей липой Изотов. Проклятый портфель огнем жег ноги Листунов догадывался, что в нем: деньги в просвечивающем сиреневом конверте, портативный, с портсигар, магнитофон, возможно, и крошечный фотоаппарат, вмонтированный в какую-нибудь с виду
