И местные святыни, Каких изображают На старых образах, Двумя, тремя и четырьмя рядами. Молебные руки, Очи горе́, — Китежа звуки В зимней заре. Печора, Кремль, леса и Соловки, И Коневец Корельский, синий Сэров, Дрозды, лисицы, отроки, князья, И только русская юродивых семья, И деревенский круг богомолений. Когда же ослабнет Этот прилив, Плывет неистощимо Другой, запретный, Без крестных ходов, Без колоколов, Без патриархов… Дымятся срубы, тундры без дорог, До Выга не добраться полицейским. Подпольники, хлысты и бегуны И в дальних плавнях заживо могилы. Отверженная, пресвятая рать Свободного и Божеского Духа! И этот рой поблек, И этот пропал, Но еще далек Девятый вал. Как будет страшен, О, как велик, Средь голых пашен Новый родник! Опять остановка, И заманчиво, Со всею прелестью Прежнего счастья, Казалось бы, невозвратного, Но и лично, и обще, И духовно, и житейски, В надежде неискоренимой Возвратимого — Наверно, забыла? Господи, разве возможно? Сердце, ум, Руки, ноги, Губы, глаза, Все существо Закричит: «Аще забуду Тебя?» И тогда (Неожиданно и смело) Преподнести Страницы из «Всего Петербурга», Хотя бы за 1913 год, — Торговые дома, Оптовые особенно: Кожевенные, шорные, Рыбные, колбасные, Мануфактуры, писчебумажные, Кондитерские, хлебопекарни, — Какое-то библейское изобилие, — Где это? Мучная биржа, Сало, лес, веревки, ворвань… Еще, еще поддать… Ярмарки… там В Нижнем, контракты, другие… Пароходства… Волга! Подумайте, Волга! Где не только (поверьте) И есть, Что Стенькин утес. И этим Самым житейским, Но и самым близким До конца растерзав, Кончить вдруг лирически Обрывками русского быта И русской природы: Яблочные сады, шубка, луга, Пчельник, серые широкие глаза, Оттепель, санки, отцовский дом, Березовые рощи да покосы кругом.
