голосовал исключительно за консерваторов и считал, что большинство тюремных сроков оскорбительно малы, а освобождать некоторых заключенных досрочно — просто позор.
И, оказавшись в заключении как минимум на двадцать лет, Эйвери не стал ныть, возмущаться и пытаться обжаловать приговор на основании того, что всегда был добропорядочен и исправно платил налоги. Он решил сделать все, что в его силах, чтобы стать первым претендентом на условно-досрочное освобождение — как только для этого представится возможность.
После изнасилования в душевой он не стал жаловаться и не пытался отплатить тем же.
Как только ему предложили трудовую терапию, он тут же записался на нее и затратил тот минимум усилий, который требовался, чтобы стать первым учеником.
Когда доктор Ливер решил загородить окно, оставив Эйвери в постоянном полумраке, он лишь поблагодарил его.
И когда встал вопрос об остальных пропавших детях, он клялся и божился, что не трогал Пола Баррета, Уильяма Питерса или Мариэл Оксенберг. Мертвые дети могли продлить срок его пребывания на содержании Ее Величества, и этого он не собирался им позволить — даже ради того, чтобы облегчить участь безутешных родственников.
Эйвери понимал, что освобождения по истечении двадцати лет ему никто не гарантирует, однако вполне реальный шанс он себе обеспечил и потому готов был подождать еще пару лет. В ближайшие двенадцать месяцев его должны были перевести на вольное поселение в Нортумбрию, а там и до свободы рукой подать. Все шло как и было задумано.
До тех пор, пока не выяснилось, что С.Л. — мальчишка.
Мальчишка, который верит ему.
Мальчишка, с которым у него общий секрет.
Мальчишка, который так зависит от Эйвери, что согласится на… Да на что угодно.
А если и не согласится по доброй воле — не важно.
Но мальчик нужен ему прямо сейчас! Не через два года, когда его, возможно, освободят. К тому времени ребенок превратится в подростка с совершенно другими интересами. А уж если он сам окажется на севере вдали от своего любимого Эксмура и будет сидеть там безвылазно…
Восемнадцать лет Арнольд Эйвери выжидал и уступал, восемнадцать лет он провел без единого свежего впечатления — а старые за годы заметно поистрепались.
Явление C.Л. было подобно рождению сверхновой, озарившей запылившиеся тайники его памяти. Она пробила дыру в четкой логике и благих намерениях, точно лазерный луч, прошедший через линзу. Мозг его был испепелен желанием, измучен спектром открывающихся возможностей. Как Стивен, припадая к дверной щелке, видел за ней себя на скейтборде — так же и Эйвери лицезрел картины будущего, ближайшего будущего, сулящего неслыханные удовольствия. В мозгу Эйвери произошла какая-то химическая реакция, разжегшая страсть и притупившая более тонкие чувства. Та же реакция когда-то заставила его пристать к восьмилетнему толстяку на детской площадке — при том, что предыдущий объект уже побежал за полицией. Эйвери не мог думать ни о чем, кроме C.Л. Он знал, где тот живет. Он представлял, как мальчишка выглядит. Мальчишку можно использовать, можно дразнить, можно направлять.
Мальчишкой можно управлять.
Как угодно.
Перспектива открывалась великолепная. Приз — вожделенный. Мальчишка был послан ему свыше.
Эйвери понял, что у него катастрофически мало времени.
В любую минуту может произойти все что угодно!
С.Л. может переехать; может умереть; может утратить к Б.П. интерес. Надо написать ему. Надо вселить в него надежду, убедить его в том, что труп, который он ищет, вот-вот будет у него. Держать его на крючке.
Эта мелочь, лишающая свежеобретенного могущества, обращающая в бедняка, раздражала Эйвери. Впрочем, он знал верный способ обрести могущество вновь. Если следовало пожертвовать малой толикой власти, чтобы достичь абсолютного контроля и высшего наслаждения, то на такую сделку он был согласен.
И Эйвери не без сожаления пришел к следующему выводу: он должен бежать из тюрьмы.
И как можно скорее.
Кого другого такая срочность лишила бы осмотрительности и толкнула на опрометчивые поступки.
Эйвери она превратила в супермена.
Он очнулся от спячки свежим и уверенным в себе. Все чувства обострились.
Он осознал, что умен, притом не пользовался этим даром уже долгое время. Письма С.Л., конечно, тревожили его дремлющий рассудок, но теперь, проснувшись окончательно, Эйвери чувствовал, как все нейроны заработали, точно моторы, а интеллект заструился по жилам, подобно бренди в холодную ночь.
Отныне каждый день предоставлял возможность, и упускать ее было нельзя. Он понимал, что необходима осторожность, однако и некое нестандартное решение. Атака осуществлялась сразу по двум фронтам, и этот мозговой штурм возвращал Эйвери к жизни.
Эйвери стал воспринимать происходящее как нескончаемый поток информации, проходящий через его мозг. Все данные оценивались, каталогизировались и сохранялись до лучших времен.
Он всегда знал, что Райан Финлей — безмозглый ублюдок, но сейчас его спокойные бледные глаза отметили тот факт, что Финлей — ублюдок, у которого на поясе небрежно болтается связка ключей.
Ключи болтались на ремне, предполагалось, что для пущей безопасности их скрывает черный кожаный чехол, прикрепленный к тому же ремню. Тюремная администрация знала, что один только вид ключей может воздействовать на сознание заключенного сильнее, чем любые законы морали и нравственности. За несколько часов преступникам удавалось создать копию ключа из картонной обложки или пакета из-под овсянки. Для одного раза такой ключ вполне годился. Именно поэтому ключи предполагалось прятать от посторонних глаз.
Но открывать дверь, убирать ключ в чехол и тут же доставать его снова у следующей двери — вся эта морока не располагала к соблюдению правил. Потому Финлей их и не соблюдал. Эйвери подозревал, что Финлей ставит себя выше закона, так же, как и он, — только в своей мелкой тупоумной манере. Для Финлея пренебрегать законами означало испытывать судьбу посредством ключей. Для Эйвери — душить беззащитных детей.
Все относительно.
Эйвери заметил, что ключи даже не болтаются на мощном бедре Финлея. Тюремщик отцеплял связку от ремня, крутил ее в пальцах, позвякивал, совершая променад по гулким коридорам. Поскольку ловкостью и координацией Финлей не отличался, периодически он ронял ключи на пол и затем с кряхтеньем и оханьем поднимал. Выпрямившись, он несколько секунд потерянно моргал, точно усилие, потребное для того, чтобы наклониться и разогнуться, полностью лишало его ориентации в пространстве.
Эйвери наблюдал. Наблюдал, как Финлей вошел в блок, как вышел. Примечал, какие ключи тот отцепляет от увесистой связки. Ключи от блока были длинными, старомодными,
