сколько бы спорящие не ссылались на объективные научные данные, их рассуждения имели выраженную политическую окраску.
Общее направление дискуссий было задано Гальтоном, сформулировавшим саму проблему природы и воспитания (nature и nurture). Собственное его мнение было абсолютно недвусмысленным. Он считал, что наследственность определяет развитие умственных и физических способностей, и что пределы этого развития у разных людей различны. Социальное положение человека, по его мнению, точно отражает уровень его способностей: поэтому он считал возможным использовать сведения о выдающихся людях из биографических словарей для изучения наследственного таланта. Гальтона критиковали за то, что он не учитывал условий жизни простых людей, мешавших развитию их способностей, — хотя, по мнению самого Гальтона, он как раз принимал это во внимание. Впервые сформулировав свои взгляды в 1860-е гг., Гальтон ясно увидел, насколько велико их расхождение с викторианской этикой самовоспитания, которая подчеркивала роль волевых усилий человека на пути к достижению желаемых целей. Поэтому Гальтон противопоставил свою научную психологию, опиравшуюся на законы наследственности, тому, что он считал ненаучной моралистической психологией. Для него важно было разделить не природу и воспитание, а науку и ненауку; тот же смысл сохранялся в дебатах XX в.
В конце XIX в. доктрины, придававшие основное значение наследственности, пользовались широким, хотя и не всеобщим, признанием. Это было связано с проблемой расовых различий, борьбой за расширение колониальных империй, ростом влияния социализма и феминизма, угрозой алкоголизма и вырождения, с издержками массового общества в целом. Бёрт следовал за Гальтоном, уже в самых ранних своих исследованиях исходя из того, что наследственные характеристики человека поддаются измерению. Затем маятник качнулся в противоположную сторону, и к началу Первой мировой войны разговоры о наследственности поутихли. В 1920-е гг. многих занимала проблема средовой, или социальной, детерминации человеческих способностей; наиболее показателен здесь пример молодых учителей, работавших в венских трущобах. Именно тогда, и преимущественно в США, дискуссия о природе и воспитании приняла свою нынешнюю форму. До 1960-х гг. представление о решающей роли социальных факторов было господствующим. После этого маятник стал возвращаться назад, и в начале XXI в. многие психологи (хотя, разумеется, не все) снова задумываются о загадке наследственности. (К обсуждению содержания дебатов на современном этапе мы вернемся в последней главе.)
В каждом конкретном случае психология и политика взаимодействовали по-своему. В США в 1920-х гг. обсуждение сосредоточилось на ограничительном Иммиграционном Акте, принятом в 1923 г. и воплотившем страхи перед наплывом иммигрантов — их количеством и качеством. С начала XX в. все большее число иммигрантов прибывало из стран Южной и Восточной Европы, из Турции, Закавказья, Китая и Японии. Многие опасались, что этих людей не удастся успешно интегрировать в американское общество, и что по своим способностям они значительно уступают уроженцам северо-западной Европы. Принятие Акта нельзя приписать влиянию психологов, хотя некоторые — в частности, Карл Бригэм (Carl С.Brigham, 1890–1943) из Принстона — и видели в результатах армейского тестирования свидетельство того, что «новые» и «старые» иммигранты различаются по уровню интеллекта. Также и Годдард какое-то время занимался тестированием интеллекта у иммигрантов, работая на пропускном пункте на острове Эллис, на пути в Нью-Йорк. Насколько можно было судить по результатам тестов, у иммигрантов не из Западной Европы уровень способностей был низким, и по очень простой причине, как это быстро понял сам Годдард. Тесты предполагают, что тестируемый в определенной степени знаком с языком и культурой тестирующих. Возможно, не повлияв на само содержание дискриминационных законов, тестирование, тем не менее, создавало вокруг иммигрантов неблагоприятную атмосферу. Результаты тестов фигурировали в публичных спорах о природе и воспитании и о будущем образовательной системы.
Изучая проблему культурных различий, социальные антропологи — в особенности Франц Боас (Franz Boas, 1858–1942) и его американские ученики — исповедовали идею суверенности культуры. По их мнению, то, что разделяет людей, имеет мало общего с биологической наследственностью [61]. И это хорошо сочеталось с одной из особенностей американской политической жизни — верой в способность людей адаптироваться к новым социальным условиям. Большие средства вливались в систему государственного образования; кое-что из этого перепадало и психологии. Сама же способность человека приспосабливаться к резким изменениям подверглась суровому испытанию в 1930-е гг. — во времена правления Франклина Рузвельта и начатого им Нового курса.
Боас сам был иммигрантом из Германии. На новую родину он привез интерес к проблеме взаимодействия культурных и психологических процессов, например в развитии речи. В Берлине Боас был ассистентом Бастиана в Королевском этнографическом музее — научном учреждении, где предпочтение издавна отдавалось культурным, а не биологическим, в частности апеллирующим к наследственности, теориям прогресса. В 1899 г. Боас становится профессором антропологии в Колумбийском университете. Ему суждено оказать серьезное влияние на развитие этой науки в Северной Америке, ее постепенное превращение из музейной профессии, какой она была на всем протяжении XIX в., в университетскую дисциплину. Проведя полевые исследования различных индейских племен Британской Колумбии (Канада), Боас подытожил их результаты в книге «Ум первобытного человека» (The Mind of Primitive Man, 1911). Он решительно отверг идею эволюционной иерархии народов, в которой так называемые примитивные племена помещались на нижестоящей ступени. Важно, что осмысление этих культур проводилось им в соответствии с тем, как описывали окружающий мир сами индейцы. Боас отстаивал общность природы человека. В год выхода его книги он опубликовал другое исследование, посвященное измерению различных параметров черепа у потомков иммигрантов. Ему удалось показать, что форма черепа у последующих поколений меняется. Хотя прямых ссылок на дискуссию в статье не содержится, общий вывод Боаса недвусмыслен и ясен: предположительно фиксированные биологические характеристики той или иной расы способны изменяться в зависимости от локальных условий. Доводы Боаса указывали на то, что уровень развития тех или иных способностей не зависит от расовой принадлежности или «примитивности» исследуемого человека. Индивидуальные способности необходимо понимать в контексте определенной культуры, в связи с их значением для носителя этой культуры. Это также очертило сферу интересов антропологии, независимую от общей психологии.
Антропология обратила на себя всеобщее внимание в 1930-е гг. благодаря ученице Боаса Маргарет Мид (Margaret Mead, 1901–1978) и ее книге «Взросление на Самоа» (Coming of Age in Samoa, 1928). В середине 1920-х гг. Мид, которой самой тогда было около 25 лет, начала изучение молодых девушек на Самоа. Их легкую и беззаботную жизнь она противопоставила нервной и напряженной атмосфере, в которой росли их американские ровесницы. Предполагалось, что изучение особенностей полового созревания (тема была предложена Боасом) предоставит новые аргументы в пользу того, что развитие ребенка обусловлено не жесткими биологическими закономерностями, а культурой. С этих позиций Мид критиковала более ранние работы психолога Холла. Те, кто приписывал главную роль в формировании личности воспитанию и образованию, нашли в книге Мид подтверждение своих взглядов: развитие ребенка — процесс открытый, не имеющий заранее заданного исхода, и все дело в том, чтобы усилиями общества в целом, а учителей и матерей — в особенности, создать наиболее благоприятные условия для новых поколений. Как писала Мид в 1930-е гг. «природа человека неправдоподобно пластична и каждый раз точно и специфически откликается на специфические культурные условия» [цит. по: 61, с. 134]. На протяжении многих лет Мид использовала результаты этнографических исследований для обсуждения проблем воспитания, половых ролей и личности, волновавших американцев. Более поздняя книга Мид «Мужское и женское» (Male and Female, 1949), впрочем, знаменует отход от крайностей ее первоначальной позиции, в которой среде придавалось совершенно исключительное значение. Много лет спустя методология ее исследования на Самоа была подвергнута резкой критике, а ценность ее взглядов на психологию и культуру поставлена под сомнение. Но в середине XX в. Мид была одной из самых влиятельных и известных защитниц роли культуры в формировании личности.
По мере того как тесты интеллекта (в 1930-е гг. к ним прибавились тесты личности) становились рутиной, для таких характеристик, как мужественность и женственность, стали также искать индикаторы, в том числе количественные. В 1903 г. чикагский психолог Элен Брэдфорд Томпсон (Helen Bradford Thompson, 1874 —
заявила, что у психологии нет доказательств тому, что мужчины и женщины существенно различаются по интеллекту и другим способностям. Впрочем, она считала, что существовавшие
