— Что это, контр-аппепдикс?
— Нет, основные позиции итальянцев.
— Не может быть, это какой-нибудь выдвинутый гарнизон.
— Нет, господин лейтенант, самые настоящие позиции. Здесь как раз кончается спуск с Клары, это и есть самый стык.
Мы долго рассматриваем позиции неприятеля. Десять, максимум пятнадцать шагов. Невозможно.
— Восемь, — объявил Шпиц тоном, не допускающим возражений.
— Действительно, очень близко, — признал и Бачо. — Но близок к человеку и его локоть, а попробуй укуси.
— Да ведь это их локоть, — отпарировал Шпиц.
— Правильно, — заметил Бачо. — А ну-ка, Шпиц, укуси их локоть, если он, по-твоему, так близок.
Капрал взвода Бачо рассказывает нам, что среди итальянцев есть много солдат, хорошо знающих венгерский язык.
— Вот и вчера один из них крикнул нам: «Гэй, мадьяры, здравствуйте!» Но мы не ответили. В приказе сказано, что нельзя отвечать.
— Почему нельзя? — спросил я удивленно.
— Узнают, что мы тут сидим.
— А вы думаете, что они и так не знают?
— Думаю, что знают, господин лейтенант.
— Не надо им отвечать, — мрачно говорит Бачо. — Черт их знает, что им нужно.
В это время в окопе появился Гаал.
— Как вы думаете, Гаал, стоит удлинять окопчик?
Гаал долго рассматривает в перископ окрестности, и в тот момент, когда собирается ответить, раздается выстрел, и перископ дергается в руках взводного.
— Вот видите, господин лейтенант, — говорил Гаал вместо ответа.
— Смотри-ка, выстрел горизонтальный, — задумчиво произнес Бачо.
Мы быстро покинули аппендикс и вышли в окопы.
«Нет, в данном случае Хруна не прав. Надо бросить этот окопчик, — подумал я, — в нем каждый сантиметр пристрелян».
Я простился с Бачо и ушел в свою нору. Шпиц тоже вскоре вернулся. Мы сейчас живем в одной каверне.
— Я не хотел говорить при Бачо, — начинает Мартон, — но если бы мы повернули этот окопчик влево и под защитой отвесной стены террасы продвинули бы его дальше на двадцать — двадцать пять метров, можно было бы большие дела делать.
— В стратегию ударился, Марци, — шучу я. Мне нравится темперамент моего помощника.
— Нет, какова мысль, по-твоему? — допытывается он, устремив на меня свои большие светло-синие глаза.
— Что же, если бы можно было сделать такое колено по методу Хусара, это, пожалуй, имело бы смысл. Но нужно слишком много материала, а тут очень трудное положение.
Мартон заметно доволен, что я не высмеял его план.
— Знаешь, лейтенант Бачо прекрасный малый, но он очень любит разыгрывать младших, и при нем невозможно вести серьезный разговор, — пожаловался он.
— Скажи-ка, Мартон, — внезапно сказал я, — как ты чувствуешь себя здесь, на фронте?
Шпиц удивленно взглянул на меня и смущенно заморгал. Прямота вопроса поразила его.
— Как тебе сказать, господин лейтенант… Я ведь здесь только третий месяц, и вообще я солдат молодой. Три с половиной месяца обучения, чудесные мишкольцкие дни… Я прямо из школы попал в казарму; и, знаешь, ни казарма, ни офицерские курсы не показались мне трудными. Да и фронт я воспринимаю не так трагично. Я ведь жизни еще не знаю, а это хорошая добавочная школа.
— Это верно, — согласился я. — А скажи, ты никогда не думал о войне, о солдатском быте?
— Как же, конечно, думал. Думал о том, каков будет мир. Вот я представляю себе: мы победили, возвращаемся откуда-нибудь из завоеванной Венеции, демобилизуемся. Видишь ли, когда человек имеет пару отличий и был фронтовым офицером… Я знаю, что в университете вначале будет очень трудно.
— А почему, Марци?
— Да, знаешь ли, тут на фронте человек ко многому привыкает. Тут он большой господин: денщик, отряд, подчинение многих людей, людей старше тебя по возрасту, пожилых. В сущности говоря, мы — большие господа и вряд ли будем такими же в штатской жизни….
— Словом, тебе нравится все это?
— Да, иногда, признаюсь, нравится, но большей частью нет. Вот возьмем, например, Гаала, — Шпиц понизил голос. — Ведь Гаал хороший знакомый, даже, можно сказать, друг моего отца. Он, видишь ли, шахтер и уже старший рабочий, штейгер. Живет на нашей улице через несколько домов от нас. Да тут не только он один, много таких, но я их не так хорошо знаю, как Гаала. И вот, когда становишься перед отрядом, отдаешь команду или когда приходится говорить: «А ну-ка, взводный Гаал, идите сюда, идите туда» — и еще бываешь вынужден добавить: «А ну-ка, быстрее», — тогда порой бывает очень неприятно.
Слушая взволнованную речь Мартона, я видел, что затронул очень нежные и живые струны.
— Ну и, кроме того, тут нельзя рассчитывать на завтрашний день. Я только одного боюсь, чтобы меня не изуродовала какая-нибудь пуля или осколок гранаты. В плечо, в ногу, руку — это пустяки, только бы не в лицо. А ты видел, как эти черти итальянцы махали огнеметом? Но, говорят, они за это поплатились: у них взорвалась одна камера и погибло много народа.
— Словом, ты боишься ранения в лицо, Марци?
— Да, знаешь, это было бы очень неприятно — вернуться домой изуродованным. Ведь мне еще предстоит жениться.
В окопах слышен шум, движение, беготня. Хватаем газовые маски, отстегиваем кобуры револьверов и выскакиваем из каверны.
Влево от нас какое-то оживление. Туда устремляется несколько человек. Это наряд, вызываемый по тревоге. Запасные постовые вскарабкиваются на бруствер и вставляют винтовки в отверстия стальных щитов.
Спрашиваем встречного, что случилось.
— В районе второй роты, господин лейтенант, там, где стоит передовой гарнизон, что-то рухнуло, но взрыва не слышно. Итальянцы что-то сбросили туда. Наши постреливали, а сейчас умолкли.
Пробираемся дальше. Двигаться приходится осторожно, все чаще и чаще щелкают фланговые выстрелы. Вскоре сталкиваемся с двумя саперами из нашего отряда. Шпиц набрасывается на них:
— Что там произошло?
— Простите, господин прапорщик, мы сами толком не знаем. Говорят, что итальянцы насвинячили во второй роте.
— Как насвинячили? Говорите яснее, — сержусь я.
— Да они там, господин лейтенант, выпустили на наших сверху какую-то дрянь, — говорит солдат в замешательстве, явно не желая назвать что-то своим именем.
Мы пошли дальше, и чем больше продвигались к месту происшествия, тем меньше требовалось объяснений. Итальянцы сыграли плохую шутку с нашим передовым гарнизоном, находящимся в непосредственной близости с террасой: они спустили в этот круглый окоп свое отхожее место. Ужасная жидкость, которую итальянцы, видимо, долго и тщательно собирали, удушливым водопадом обрушилась на голову бедного гарнизона. В этом комическом положении была большая доля трагизма. По телефону из гарнизона жаловались, что они буквально задыхаются, но делать было нечего: до наступления темноты из окопа выйти нельзя. Некоторые смеялись над происшествием, но многие были возмущены.
— Итальянцы начинают воевать своим национальным оружием, — съязвил Арнольд. — Но не знаю, не поступили бы мы точно так же, если бы были наверху, — добавил он задумчиво. — Всякая война вырабатывает свой образ действий.
